Парижанин из Москвы - Галина Кузнецова-Чапчахова

Вспомнил сны-предупреждения в длинные одинокие ночи, не мог не вспомнить. Было поздно. Всё решилось в ту августовскую ночь, когда в Европе торжествовало Зло, принёсшее миру столько потрясений и ослабившее воительницу со Злом — Россию. Падали звёзды, прорывались сквозь все преграды и оглушительные марши временных победителей письма молодой, уверенной в своей влюблённости женщины. Очень хотелось счастья.

Ещё были силы отказаться от наваждения, градом обрушившегося на него из Голландии, прежде всего лишь стране, где перевели его «Солнце мёртвых» и что-то ещё, и много позже «Пути Небесные»… Потом — он это знал заранее — назад хода не будет, такой он человек.

Никто и ничто, даже сами письма предельно искренней О.А., её освещающие подлинным светом, не могли остановить это «горение» (выражение духовности у И.С.).

А женщина даже не не любила — она «не умела любить».

Что-то произошло с женщиной в мире: напуганная трагедией Маргариты, она больше не желает оставаться в дураках. Язык, «великий и могучий», отвергает выражение «остаться в дурочках». Ибо «дурочки» не дуры. «Дурочки» — это и Маргарита, и вдова Н. И. Кульман, и «отошедшая Оля», у которой выпали зубы и поседели волосы в одну ночь после расстрела ни в чём не повинного сына и которая всю свою жизнь покупала на базаре подешевле и готовила сама, чтобы понадёжнее и повкуснее для Вани с его язвой, и даже умирая просила племянницу не забыть покормить обедом мужа. И даже на смертном одре её скорбные бровки «домиком» спрашивали мир, зачем он так жесток.

Как писатель, И.С. и в минуты страсти не может остановить в себе «второго зрения». И он не понимает, чего боятся эти прекрасные для него круглые глаза испуганной птицы. Глаза О.А. Бредиус-Субботиной боятся именно любви, её нестабильности, не гарантийности.

«Несчастная она», «Не виновна!» — говорит погубленный едва ли не ею доверчивый И.С. о женщине, вынужденной один на один вступить в схватку с жизнью, да ещё на чужбине. Её время не могло предоставить ей человека, похожего на её отца. Что знала О.А. о своём долге перед беззащитным против её женского, как стало модно говорить, экстремизма? Об обязанности не злоупотребить доверием? Она не хотела и не умела знать, она не верила, потому что не могла представить, что разбила доверившееся ей сердце.

А он уверен, что «Не виновна», потому что женщина брошена в мир отстаивать себя собственными силами, а ей это противопоказано природой, она это не умеет делать хорошо, у неё получается жалко или вызывающе, она не для этого была предназначена Богом; в честном поединке с жизнью её ждёт судьба Маргариты. И потому — «Не виновна!».

Ничего подобного, и это святая правда, утверждаемая Иваном Сергеевичем в одном из писем, любовные романы прежде не знали.

Никто, даже он сам, не могли знать, что́ ещё он увидит в последний миг перед тем, как зелёно-красное пятно закроет сознание. Короткой вспышкой появится печальная его Оля и повторит сон: «Монахини сказали, что тебя надо предупредить о самом страшном… да, пожалуй, лучше бы ещё тогда умереть». Он добровольно принял любовь-муку и умер в радостной надежде встретиться с той «своей Олей», которая «долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестаёт…»

Мучения его, неправильно прочитавшего План своей жизни, были долги и сверхтяжелы, это так. А смерть почти мгновенна и встречена радостно. Будто после отлично выдержанного тяжкого экзамена жизни.

И, правда, неужели ни разу не перечитали наши любящие слова Иисуса Христа! «А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своём… если кто разведётся с женою своею, кроме вины любодеяния, тот подаёт ей повод прелюбодействовать; и кто женится на разведённой, тот прелюбодействует» (Мф. 5, 28–32).

И.С. знал. Не как романтик, не как гедонист, он именно по праву христианина так долго и упорно считал О.А. своей, не «голландца» женой. Он сразу уверил себя, что замену себе прислала родная Оля, «отошедшая». Он, как перед Богом, полагал, что не «прелюбодействует» в мыслях и словах, поскольку не вместе они временно. Он очень долго ждал, очарованный её ласковыми добрыми признаниями, навевавшими иллюзии. И ставил друга в известность об О.А. с самого начала переписки и постоянно.

Он был слишком… «без переходов и оттенков», как пишет о нём Вера Николаевна Муромцева-Бунина, а уж ей ли, вкусившей и не такие «переходы и оттенки» мужа, не знать, как сложен и непредсказуем мир мужчина — женщина!

Да и отношения складывались уж очень специфичные, отсюда и споры тоже весьма специфичные: так уступают любимой жене. И.С. соглашался с неумолимо властной О.А., подавляемый её точным расчётом, её знанием «предмета»: да, его друг Ильин сух и прагматичен. Да, он держит на расстоянии даже Шмелёва. К нему так запросто не зайдёшь, его жена Наталья Николаевна ещё менее доступна для человечески простого общения. Она же так рада была бы принять «Ваню» у себя в имении, облегчить его быт, участвовать в издании его книг. Всё сумбурно, но всё для него, для него…

И это тоже очень по-русски и по-мужски по-русски: ну, не охота же спорить, все правы и все виноваты. Все перед всеми виноваты, как сказал Достоевский. Но лишь любя друг друга не сгинет нынешнее человечество…

И ещё: было что-то семейное в их отношениях. Посылки с провизией, с праздничными гостинцами; связанный ею свитер для И.С.; костюм, сшитый в Голландии по меркам, присланным по её настоянию в письме.

Подробные отчёты о здоровье, лекарствах, хозяйственных делах, трудности с приходящей «Ариной Родионовной» у писателя; проблемы с прислугой у О.А.

Поздравления с праздниками, с днями рождения, подробно излагаемые предполагаемые планы — право, это письма родных людей, мужа и жены. И цветы, цветы — их обоих знали цветочные фирмы с той и другой стороны, из Утрехта в Париж (и какое-то время в Женеву) и наоборот. Цветы, к сожалению, увядали спустя большее или меньшее количество дней.

Вот только «своей Оле» не приходилось ничего доказывать, не выработался навык настаивать на своём. И.С. никогда прежде не имел дело с характером «Настасьи Филипповны».

И потому так трудно даётся понимание, что И.С. не кривил душой ни с той, ни с другой.

Приподнятое романтическое восприятие собственного «Романа в письмах» — от уверенности, что и все другие способны оставаться «чистыми сердцем», как дети.