Парижанин из Москвы - Галина Кузнецова-Чапчахова

«16 декабря 1949 года. Дорогой Иван Александрович! Если бы я исписал сотню листов, всё равно не был бы в силе достойно поблагодарить Вас… Вообразите, Ольгу Александровну оперировали вниз головой… едва держу перо…»

«5 января 1950 года. Дорогой Иван Сергеевич! С Рождеством Христовым! И даже не могу послать Вам конфеты, некому хлопотать с посылкой, мама задёргана… Голова моя всё ещё как не моя — мысли не было, памяти не было, апатия, прострация… всё как будто из меня вынуто, никакой духовной сущности… в зависимости от совета Клинкенберга решаю вопрос о санатории… Душой я с Вами».

«Дорогая моя Олюшечка, я так стосковался по тебе! Моё сердце прямо переполнено нежностью к тебе, такой кроткой ласковостью, такой тихой любовью, такой светлой-светлой!.. Пиши мне открытой душой, не на Вы, это коробит… Сегодня узнал, что Толстовский фонд прислал мне ещё 65 долларов. С Александрой Львовной я и прежде списывался, она очень доброжелательна ко мне. Я предлагаю им авторские мои права. Мне некому их передать, а так была бы надежда, что они озаботятся судьбой моих книг…»

Всё, что касается операции, Ивану Сергеевичу представляется чудом: мгновенное решение врача оперировать, едва увидел привезённые Юлей снимки; спокойная уверенность И.С. во время оперирования, что Преподобный Серафим опять, как и при «его Оле», поможет ему. И даже быстро собранные средства за операцию — тоже чудо. Кстати, большую сумму прислала именно О.А, - в переводе на французскую валюту — 7900 франков.

А что было бы, получи он разрешение и уехав в Америку? «Я ведь ужаснулся, увидев себя случайно в зеркало накануне решительных действий моих дорогих ангелов М. Т. Волошиной и Юлии Кутыриной… И так всё хорошо получилось, так наглядно. Есть Бог и нет смерти!»

«Молю тебя, напиши о себе, все, все твои письма храню бережно. Обнимаю тебя, родная моя, нежно смотрю в твои добрые и, порой, радостные глаза. Господь да хранит тебя! Когда лягу в постель, молюсь за тебя, как умею. Очень тоскую по тебе, не зная, что с тобой».

И, конечно, пишется подробное письмо Ильину о тройной операции О.А.: её под глубоким наркозом ставили на голову, чтобы ничего не укрылось от глаз хирурга. И просьба к другу: «Родной, умоляю Вас, приласкайте её письмецом, Вы же отец посажёный». И.С. уверен: «Для неё Ваша ласковость будет толчком к оздоровлению. Милый, окажите внимание к просьбе моей, окрылите! Всё забудьте от недовольства ею, и Вам будет награда!..»

Нет, И.С. не может успокоиться, пока не будет уверен, что И.А. — «внял»: «Я пишу Вам по указанию голоса совести. Что такое наши земные недоразумения! Как я это ныне понимаю!»

И ему тоже о «Человеке из ресторана». Сорок лет, как живёт роман, необходимо написать «Историю одного романа». Увы, на это недостанет отпущенного писателю времени, а как бы сегодня читалось о той Москве, «которую мы потеряли»!

«Как бы хотел много Вам сказать, и первое — нет смерти!»

Ивана Александровича головные боли мучают особенно сильно, когда дуют ветры — «фен». Увы, И.С. тоже никак не может войти в норму.

И опять о литературных делах. Ведь писательское дело тоже творящее, как и Божие. Надо, чтобы «творчество соответствовало хотя бы тени «Плана, творимого Богом — смерти нет!»

Никто из них не предполагает совсем «приблизившегося конца». И менее всех Ольга Александровна. Напротив, И.С. пишет письма «духоподъёмные».

«Дорогая, драгоценная моя Олюшенька! Камень упал с души, когда узнал, что больше нет опасности! Обнимаю тебя очень нежно, заглядываю в твои прекрасные глаза и умоляю внять моей просьбе: береги себя. Оставайся в санатории, пока по-настоящему не окрепнешь. В Баттенштайне тебя опять затреплют. Тебе предстоит жить и творить — помни! Организм твой подорван, но дело поправимо временем.

Я и сам чувствую прилив сил. Пью с удовольствием солодовое пиво, доктор посоветовал, спасибо ему…

Голубка моя! Радость моя! Мы живы!..»

«Христос Воскресе! Дорогая Олюша, с принятием Святых Христовых Таин поздравляю тебя, мой чистый светик, да будет тебе и душе твоей во укрепление! За тебя я спокоен, ты под покровом Пречистой. Теперь нам надо стать лучшими. Ты понимаешь, что могло бы стать лучше для нас перед Богом. И уж работать Ему во благо мы теперь ещё более обязаны…»

«А я все ещё влачусь, и, из-за шаткой погоды, не выхожу. Это убивает меня, я снова худею, так как больше месяца нет охоты есть, насилую себя. Должно быть, в крови есть известковый urine, рот сухой, надо анализы, а главное — нет воли!

Пишу только тебе, вынуждая себя. Я забыл просить тебя — ничего мне не посылать, я ничего не ем, посылки раздаю. Моё меню: утром кофе с молоком, немного хлеба, масла; в два часа обед — чуть салата, рыбку, апельсиновый сок; вечером чашку молока с хлебцем. Ни разу в церкви! Себе в тяжесть, жить не хочется. Всё же, чтоб не надоедали, дал в «Русскую мысль» очерк Словом, ни-ку-да я! Прости, нет сил… Часами лежу, окна открыты… Нет для меня весны. Самое светлое — что ты оправляешься. Берегись, не пересиливай себя!

Как пусто и уныло всё во мне!

Спасибо ещё, что нет нужды. Больше 50 писем без ответа. А надо писать, благодарить — читатели не оставили меня без помощи. Милая Мария Тарасовна ещё не вернулась.

Тоска… Это не передать.

Обнимаю тебя и христосуюсь. Милая, крепни, светись. Ну, помолись за меня, я это почувствую.

Твой, недостойный, ибо не ценящий Божию милость, а только взыскующий… Ваня.

Я о-чень одинок…

Ну, бодро, бодро, Воистину Воскрес, Олюша, родная моя».

«Дорогой мой Ванечка! Твоё пасхальное письмо меня огорчило. Ты не поговел. Светлое состояние после благополучной операции надо бы поберечь. Сама я мало пользуюсь природой. И слаба, и с ног сбились с мамой без прислуги. Теперь есть девчонка, но такая ветрогонка, не знаешь что и лучше — с ней или без неё. О своей работе пытаюсь думать, но голова отказывает. Если пересиливаю себя, ещё хуже от того, что вижу: получается вымученно. Это меня убивает. У Арнольда врач нашёл грыжу, пусть лучше грыжа, а не опухоль. Клинкенберг считает, если не пройдет, через 4–6 недель будет резать. Не отходят от нас болезни. У Арнольда ещё и прострел спины. Все мы изнервировались — хозяйство ведь не бросишь. А если ущемление? Мама мучается своими болями то здесь, то там.

Но всё это так неважно в сравнении с твоим состоянием. Что дали анализы?

Меня мучит, что я ничего не могу делать задуманного. Между прочим за моё отсутствие кто-то стянул один из трёх ключей от «хатки» и постоянно там бывал, чему свидетельствуют измятая и сбитая постель, масса окурков на тарелочке, обрывки чёрного меха от дамского пальто, монета на полу. Мех такой я подарила бывшей прислуге на воротник Она? С любовником? Или её сестра-нахалка (шаталка с солдатнёй), одолжившая её пальто? Кто же всё-таки стянул ключ? Мама, очень любившая Тилли, не хочет допустить мысль о ней, а я определенно думаю на Тилли, «барышню» из себя строит. Мне она противна. А в «хижину» и заглядывать не хочется!