Легкое бремя - Самуил Киссин

Personae:

Брутиков (герой-резонер).

Маргарита Васильевна Венейцева (Грэс) (immaculata meretrix).

Круткина (актерка).

Сергей Берсеньев (герой-трагик, deus ex machina 1-го акта).

Трамм О. Н. (трагическая женщина).

Курочкин Федя (Стражев).

Остальные лица, необходимые для установления связи и реальных причин и обстоятельств, также хор.

Если в Феде Курочкине близкие должны были узнать В. И. Стражева, в Сергее Берсеньеве — Владислава Ходасевича, то Алексей Петрович Брутиков, которого автор сравнивает с Дон-Кихотом, несомненно, несет в себе автобиографические черты и знакомые интонации, прозвучавшие в монологе:

Мне хотелось бы быть действующим лицом в драме: не героем, не злодеем, атак, содействующим зрителям, резонером почти что. А я заметил, что такие лица почтенней, если у них есть какая-нибудь поговорка, вроде «гром и молния» или «болтай ногами». А потом, третьего дня мне представилось такое: протекает ручей по зеленому-зеленому полю. А по берегам ручья узенькая полоска песку. И кто-то, я не знаю, какой он, но верно в античном роде, бросает лук и говорит: «звени и прыгай».

В сущности вся пьеса — решение загадки (в форме диалогов): кто такая Грэс?

Берсеньев. Я знаю Грэс. Давно. Всегда. Она истинная. Грэс — женщина. Только женщина. Она единосущна.

Брутиков. Она любила кого-нибудь?

Берсеньев. Да, — многих. Я был ее наперсником.

Брутиков. А вас?

Берсеньев. Полминуты. Может быть.

Брутиков. Но послушайте. Ведь вы как будто знаете все! Я познакомился с ней только весной. И все остальные тоже. Потом это нелепое житье здесь, в гостях у Баршева… И все кругом… И Гарри, и я, и даже дядя Митя…

Берсеньев. Вокруг нее всегда так. Это — эпизоды. В имении Мелентьева, тут близко, жил Большаков. Тоже. Утонул. Утопился.

Брутиков. А вы, как вы живете? Ведь я жить не могу, потому что она есть. Умираю, ибо не могу умереть.

Берсеньев. А я только и живу поэтому.

Сохранился и другой вариант диалога (как всегда, у Муни осталось множество набросков и вариантов пьесы, написанной отчасти для разрешения отношений в треугольнике — Грэе, Брутиков, Берсеньев, ради поединка Брутикова и Берсеньева, довольно, впрочем, своеобразного).

Брутиков. А ваш чин — рыцарь?

Берсеньев. Скорее жрец.

Брутиков. А зачем она вам ухо проколола?

Берсеньев. По Ветхому Завету: раб, который не хочет свободы.

(Они целуются, это как посвящение — смеются.)

Тот же обряд над рукописью совершили друзья-поэты: по ходу пьесы Берсеньев предлагает собравшимся прочесть свои стихи — Ходасевич собственноручно вписывает в рукопись друга стихотворение «Досада», тем самым давая расписку, что Сергей Берсеньев — возможно и он, а Евгения Муратова — Грэс.

Изящный, летящий, «хвостатый» почерк Ходасевича так контрастно выглядит на странице, заполненной карандашом детски-неуклюжими каракулями Муни. Они целуются и смеются, торжественно присягая Любви: счастливой для одного, несчастной — для другого. Одному она подарила «Счастливый домик», в другом оставила ощущение: «Ведь я жить не могу, потому что она есть». А сама идет дальше, раздаривая себя. Встреча — для нее эпизод, имя — случайность.

Конечно же, Грэс, Грэси — сквозной персонаж стихов и прозы Муни — это не Евгения Владимировна Муратова, хотя автор позаимствовал у нее иные детали, черточки, памятные и по стихам Ходасевича: красные губы, красный зонтик, легкую подвижность, линии танца. Еще меньше это София Премудрость, Дева— Заря, Купина старших символистов. Это — Любовь, мечта о любви, недостижимая и вечная: вьется совсем рядом, танцует, кружит, дразнит; это страсть, все вокруг освещающая красным. Страсть-мечта.

Воплощением ее может стать Евгения Владимировна Муратова, а может — случайная встречная, о которой Муни написал Ахрамовичу летом 1913 года с финского курорта Naantali, где отдыхал вместе с женой.

…дни жаркие, на солнце, у камышей, на пристани: удочки, черви, окуни, редко-редко подлещик или язь. Даже ночью, когда не спишь, закроешь глаза и без всякого усилия ума видишь уходящий на утоп поплавок. Насыщенный днем мозг дает почти галлюцинацию. Я думаю, что видения святых были подобны. Они были тоже вызваны жизнью, образом жизни. Но ведь это не потому, что отрекся от иного, а потому, что всегда делал желаемое. Неужели poetae nascuntur a sancti fiunt?* Это была бы безвкусица. Господь несправедлив, милостив и склонен иметь фаворитов. Старый любезный господин. Простите мои отступления и дешевые mot, которыми я себя утешаю.

До рыб и адвокатов было в Naantali у меня еще одно пристрастие Прекрасная Шведка. Она действительно прекрасна. Мне указала ее моя жена, совершенно разделяющая мое пристрастие. Она высока, необыкновенно хорошо ходит (я думал, она наездница, но она бывшая актриса; все-таки я различил что-то действительно особенное), хорошо, очень хорошо к лицу и фигуре одета. У нее есть шляпа с длинными острыми перьями, темный костюм с кружевными манжетами, и когда она в дверях seesalun стоит с тросточкой и смотрит на танцы! <…>

Да! Одна дама узнала мне имя и фамилию шведки и получила от меня за это лучшие розы в нашем городе. Прекрасную Шведку зовут Lisi Nygren.

[* Поэтами рождаются, святыми становятся (лат.) — перефразировано известное выражение: «Поэтами рождаются, ораторами становятся».]

Параллельно с письмом на листках Муни набрасывает сюжет рассказа, героиней которого становится прекрасная шведка: «актриса, наездница, высокий рост, походка, перо, платья, трость, кружева». Герой пребывает в отвращении к жизни, и начинается рассказ с описания похорон, со слов:

Правда, от одного Н. И. был избавлен: это бессмысленная жалость к покойникам.

Болезнь. Похороны.

Привычки, потребности неудовлетворены: кухарка ворует; беспорядок; приближение лета — времени, обычно проводимого с женой (в отпуску), у моря; отъезд в Финляндию (т. к. было решено прежде, но не из уважения к ней, а по пассивности); Naantali; Фрекен Helmi (очень важна причина безделья или занятия), спокойствие; как бы тем холоднее; шхеры, моторная лодка; паруса; какое море, закат какой; люди с серьгами, 70-летний новобрачный, Дориан Грэй, ирис, Мария Фишценберг, принц-супруг, дочка, кусочек воспоминания, отвращение к Helmi, возврат, разрыв, прощание.

Отношения?

Письмо?

Но как в письме к Ахрамовичу, так и в задуманном рассказе прекрасная незнакомка, почти блоковское видение: шляпа с длинными острыми перьями, взморье, seesalun –

возникает рядом с женой, мечта навеки скована, обручена с буднями, разорвать оковы, вырваться невозможно.