Легкое бремя - Самуил Киссин

Вик. Стражев

Борис Зайцев

Борис Грифцов

Павел Муратов[196].

Хотя имени Муни нет среди подписавшихся, он присутствовал и при ссоре в «Перевале», и у Виктора Стражева во время решительного объяснения, о котором оставили воспоминания Андрей Белый и Борис Зайцев.

В назначенное время собрались в кабинете поэта Стражева: кроме хозяина, Б. А. Грифцов, П. П. Муратов, Ал. Койранский, поэт Муни и я.

Звонок. Появляется Белый — в пальто, в руках шляпа, очень бледный.

<…>

— Где я? Среди литераторов или в полицейском участке?

Зайцев пишет: «мы расстались “друго-врагами”»[197].

А вот совсем другая записка, оставленная поэту и газетчику Ефиму Янтареву в редакции «Голоса Москвы»:

Был —

Владислав Ходасевич.

26 мая 908.

Sine ira et studio.*

С. Киссин. 26 маiя.

Был и поставил точку над i.

Сергей Кречетов. 26 дня веселого месяца мая 1908[198].

[* Без гнева и пристрастия. — лат.]

Начало дружбы с Муни Ходасевич особо отмечал во всех конспектах биографии: и накануне отъезда из России, в 1922 году, и в 30-е годы:

1907, начало. Муни. — Карты. — Лидино. — Маковский. Болезнь. 30 декабря — разъезд с Мариной. Новый гость на лестнице… Андрей Белый[199].

Дружба эта явилась в трагический для Ходасевича момент, когда в его браке наметилась трещина, очевидная взгляду посторонних. На участившиеся приезды Маковского в Лидино обращали внимание Н. И. Петровская и С. А. Соколов, призывая, убеждая Ходасевича принять решение. Он же оглох, затаился, замер, не хотел ничего слышать, видеть — потерялся. Потерялся буквально: летом 1907 года пристав Пречистенской части г. Москвы запрашивает университетскую канцелярию, где находится В.Ф. Ходасевич, с которого следует взыскать долг в 28 руб. за квартиру, снятую в доме Гагарина. Но из университета Ходасевич отчислен, где он — там не знают. Переписка с департаментом полиции длится все лето, в конце концов как предположительное место пребывания называется Рязань[200].

Весна 1907 года занесла его в Рославль, о чем нам известно из писем В. О. Нилендера к Б. А. Садовскому. 2 марта 1907 года Нилендер сообщал, что с ним живет «гениальный Владислав», а 22 августа — что отец его «предложил Владиславу место учителя русского языка и истории в гимназии»[201]. По этому поводу публикаторы высказали предположение, что Ходасевича забросил в Рославль крупный проигрыш в карты. Но — как он позже сам вспоминал — и карты, и пьянство были вызваны отчаянием и ревностью.

Муни примчался в Лидино по первому зову — поддерживать, врачевать, быть рядом. Не случайно, даря другу «Молодость», Ходасевич упомянул лето 1907 года:

Муни, который однажды без меня сказал, что любит меня, в память лета 1907 года от любящего его

Владислава Ходасевича.

5 марта 908 г.[202].

При этом человек строгого благородства, не выносивший публичности в делах интимно-личных, в письмах Муни никогда ни словом, ни намеком, ни улыбкой не касался происходящего. И этим разительно отличался от Ходасевича, которого в молодые годы втягивало в скандалы разного свойства, он и не пытался укротить ни жадного интереса к ним, ни словесной невоздержанности. Ради острого словца к черту летели любые добрые отношения.

По существу, Нина Петровская была права в своей обиде на «Владьку», которого в письме к Ефиму Янтареву (13/26 апреля 1909 года) называла предателем, «несчастной нищей и отвратительной душой. Ненавижу его здесь!». Впрочем досталось всей компании (Ал. Койранскому и Ал. Брюсову, даже Муни): «они вгрызаются в Вас, как могильные черви, как паразиты, которые должны питаться соками чьих-то душ», но направлен ее гнев на Владислава Ходасевича, о нем она писала: «моей дружбе с ним — конец»[203].

Ходасевич умел помогать и принимал деятельное участие в судьбе Нины Петровской. И. М. Брюсова считала его конфидентом «несчастной m-me Гриф», и порой он действительно исполнял роль связного между В. Я. Брюсовым и Н. И. Петровской Что не мешало ему на литературном вечере Брониславы Рунт (сестры И. М. Брюсовой) припечатать приятельницу забавным прозвищем, и оно тут же разносилось по Москве. И вот, «с легкой руки едкого и остроумного В. Ходасевича»[204], все называют Петровскую «Египетской кормой». (Строчками: «Как беглецу корабль свой кинуть вслед за египетской кормой», — заканчивалось стихотворение Валерия Брюсова «Антоний»).

Точно так же С. А. Соколова, которому Ходасевич многим был обязан, которого сам пригласил шафером на свадьбу, он выставил на всеобщее посмешище в эпиграмме, — и обидной эпиграмме[205]. Он был «злым мальчиком», вверчивающимся в самые сложные интимные отношения, жадно дышащим окололитературным воздухом. Но и недостатки свои Ходасевич обращал на службу писательскому делу. Кто знает, не будь этой, острой на язык, жадной на слух молодости, возможно «Некрополь» — создание благородное и чистое — не появился бы на свет. Недаром, по воспоминаниям Вл. Пяста, пошучивая, посмеиваясь, говаривал А. М. Ремизов: «Сплетня очень нехорошая вещь — вообще, в жизни, в обществе; но литература только и живет, что сплетнями, от сплетен и благодаря сплетням»[206].

Только смерть Муни внезапно отрезвила Ходасевича, он на себя примерил требовательность и строгость друга.

Рядом с Ходасевичем Муни пережил горький опыт его любви, посвятил Марине Рындиной, жене Ходасевича, стихотворение «Вакханты», а когда разрыв стал неминуем и вслух произнесено слово «развод», он согласился свидетельствовать о неверности в консистории. Так как вину за расторжение брака Ходасевич брал на себя, то Муни придумал разлучницу, которую назвал «Настенькой», как героиню «Белых ночей» Достоевского. И таким образом выразил всю свою нелюбовь, все неприятие Достоевского. Во всяком случае, так рассказывала Л. С. Киссина со слов матери.

IV.

Ежелион полуСтаврогин, так я одна восьмая Шатова…

Из письма Муни

Ох, к Достоевскому ли это была нелюбовь. А может, к тому типу «бедного рыцаря», мечтателя, которого Достоевский изобразил в повести «Белые ночи» и роль которого то и дело доставалась Муни. Как же он хотел освободиться от нее, освободить себя от беспокойного, сентиментального, ранимого, на все откликающегося Александра Большакова, поэта, «которому вменяется в обязанность всем восхищаться, все понимать и все рифмовать». Он готов был убить его и — убивал, убивал с наслаждением в рассказе «Летом 190* года», а поэт всплывал, он торжествовал над спокойным, приличным господином Алексеем Васильевичем Переяславцевым, в которого так хотел перевоплотиться, спрятаться наш герой. Не меньше, чем Карамазовский Черт в семипудовую купчиху.