Клич - Зорин Эдуард Павлович

В 5-м часу приехали в Ливадию (сухим путем от Севастополя) цесаревич с детьми и великий князь Николай Николаевич. Последний немедленно же по приезде имел длинный разговор с государем, а после обеда пришел ко мне, и до 11-го часа мы толковали о предстоящей войне. Великий князь, чуждый всяких политических соображений, хотел бы, чтобы немедленно была решена мобилизация войск. С военной точки зрения он совершенно прав: чем позже, тем мобилизация и передвижения войск будут труднее и тем менее останется времени для зимней кампании, которая при всех своих затруднениях выгоднее для нас, чем отсрочка до весны. Притом следует иметь в виду, что с конца ноября начнется усиленная работа железных дорог для перевозки новобранцев. Все это имелось в виду, и пред отъездом Игнатьева была заявлена ему необходимость разрешения вопроса о войне или мире до конца текущего месяца с тем, чтобы в случае надобности мобилизация могла быть начата не позже 1 ноября. С этим сроком он должен сообразовать свои дипломатические переговоры. Но, к сожалению, ему не удастся в такой короткий срок добиться чего-нибудь положительного; турки вместе с Эллиотом будут тянуть сколько можно долее; если даже решится по-нашему вопрос о перемирии, то сколько еще времени пройдет, пока договор этот будет приведен в исполнение; а конференция? — еще только что начинают переписку о том, удобно ли вести переговоры в Константинополе; даже есть ли надобность в конференции. День за днем проходит, а суровая зима приближается большими шагами. На горах уже и теперь холод и непогода".

42

Ночью на море был сильный шквал. Горчаков еще с вечера предчувствовал его приближение: ныли распухшие ноги.

Возвратившись из Ливадии после совещания у даря, во время которого Александр несдержанно, а главное, в присутствии посторонних, довольно шумно повздорил с наследником-цесаревичем, Александр Михайлович отказался от ужина, попросив принести себе стакан холодной воды, и, недолго посидев на веранде, уже собирался лечь в постель, как в дверь постучали, вошел расстроенный Жомини и прочитал только что полученную телеграмму от управляющего Азиатским департаментом Николая Карловича Гирса. Текст телеграммы гласил:

"16 октября 1876 г. Секретно

Открытым текстом. Сербский агент просит передать Вашей Светлости следующую телеграмму, только что полученную им от Ристича.

Шифром. Принимая во внимание, что у нас наступила преждевременно суровая зима, между тем как заказанная для армии зимняя одежда еще не приготовлена, что ежедневно происходит жаркий бой, сопряженный с большими для нас потерями, что турецкое войско ежедневно усиливается свежими подкреплениями на левом берегу Моравы, что оно уже прорвалось через наши позиции и угрожает вторжением в глубь Сербии, признаем крайне необходимым неотложно заключить перемирие во что бы то ни стало. Если же оно не последует в самом скорейшем времени, и даже немедленно, то наше положение до того компрометируется, что его потом нельзя будет исправить никакими жертвами.

Медленность в этом отношении будет для нас гибельна.

Действуйте и доведите об этом через кого следует до сведения государя-императора и канцлера".

Жомини закончил чтение загробным голосом, отложил телеграмму на стол и вопросительно посмотрел на Горчакова.

Канцлер поморщился.

— У вас удивительная способность, Александр Генрихович, все дурные новости доставлять мне непременно к вечеру. Что же прикажете делать?

— Телеграмма поступила только что, — извиняющимся тоном ответил Жомини. — Ознакомившись с ее содержанием, я не счел для себя возможным откладывать дело на завтра…

— А зря, — прервал его канцлер, — не кинусь же я сейчас сломя голову к государю, тем более что он и так с утра был не в духе. Моя поспешность вряд ли уже что-либо изменит.

Жомини привык к ворчливым монологам князя, знал по опыту, что это ненадолго, что дурное настроение пройдет, и поэтому не торопился с уходом.

Но Горчаков хмурился, потирал колени и продолжал молчать. Плохое настроение его было вызвано не только шумным совещанием у царя (последнее время он не выносил шума и терял нить разговора, едва только кто-либо повышал голос), но и новым выпадом Милютина. Вечером предполагалось чтение его "Истории войны 1799 года", читать должен был граф Адлерберг. Дмитрий Алексеевич придавал этому какое-то особое значение. Подошел к Горчакову и напомнил, что накануне он обещал остаться.

"Разве? — спросил Горчаков. — Если мне не изменяет память, речь шла о каком-то другом романе". Он намекал на "Богатырей", чтение которых уже заканчивалось.

Милютин вспылил:

"Вашей светлости должно быть хорошо известно, что я не занимаюсь беллетристикой".

"А жаль", — сказал Александр Михайлович, которому уже вожжа попала под хвост.

По правде сказать, его "Войну" Горчаков читал сразу же после выхода из печати, и читал не без удовольствия; кажется, он даже сделал для себя из нее кое-какие выписки. Видимо, Дмитрий Алексеевич прослышал об этом и надеялся, что князь повторит свои впечатления в присутствии Александра II.

Затея его не удалась, и он сорвал свое разочарование на Горчакове.

"Кстати, хочу заметить, Александр Михайлович, что ваше отношение ко мне в последнее время резко изменилось, — сухо сказал он. — Уж не подозреваете ли вы меня в сочинении анонимных писем?"

"Ба, с чего бы это?" — удивился канцлер. В эту минуту он вдруг подумал, что Милютин и в самом деле мог приложить руку к известной всем грязной истории с письмами. Но тут же отбросил эту дикую и несообразную мысль.

Однако Дмитрий Алексеевич, видимо, заметив мелькнувшую в его глазах тревогу.

"Впрочем, как вам будет угодно, — сказал он. — Камня за пазухой я не держу, но во многом согласен с автором письма. Ваше нынешнее нерешительное поведение действительно очень странно".

Ну что с ним поделаешь? Прекрасный военный специалист, но никудышный дипломат, а все туда же со своими советами. На последнем совещании чуть не впал в истерику вместе с государем в связи с ответом Франца-Иосифа. А что они ожидали? Неужели и в самом деле надеялись, что Австрия будет покорно подыгрывать России? Не могут понять, что нам для предстоящих военных действий вполне достаточно ее нейтралитета, подкрепленного к тому же гарантиями Бисмарка. Поддакивая царю, Милютин кричит об изоляции, а что сделал лично он, чтобы избежать этого? Его откровенные разглагольствования об открытии военных действий только разжигают страсти.

"Все почему-то считают, что дипломатия — азартная игра и не более", — с горечью подумал Горчаков, садясь в карету, чтобы поскорее оказаться у себя дома, в Ореанде. Здесь он мог расслабиться, на время забыться над томиком стихов, предаться спокойным воспоминаниям, дававшим ему желанное отдохновение.

Но нарастающий гул событий все настойчивее вторгался в его жизнь — томик стихов лежал на ночном столике нераскрытым, а воспоминания были прерывисты и сумбурны. К тому же перед непогодой все чаще стали пошаливать ноги, и мало кто догадывался, каких неимоверных усилий стоило ему подыматься по утрам с постели (среди придворных даже ходили слухи, что, сказываясь больным, он просто притворяется).

Горчаков вздохнул, поморщился и вдруг спросил Жомини:

— А вы, Александр Генрихович, как вы расцениваете ситуацию? Судя по вашему лицу, телеграмма Гирса произвела на вас удручающее впечатление?

— Мне не хотелось бы вас разочаровывать, — осторожно сказал Жомини, — но мои прогнозы, увы, не оптимистичны. Если мы не остановим турок немедленно, Сербия будет поставлена на колени.

— Господи, — проворчал Горчаков, — оставьте этот "штиль" для ваших блестящих депеш и докладных, любезный Александр Генрихович… "Остановим турок", "на колени", — с издевкой повторил он. — Скажите лучше прямо и просто: если мы немедленно не принудим турок к перемирию на наших условиях, сербы будут разбиты.