Клич - Зорин Эдуард Павлович

Он понимал, что постепенно нараставшее в народе напряжение непременно должно разрядиться взрывом. Не вызывала в нем сомнения и та роль, которую он готов был сыграть в назревающих событиях. Не относя себя к довольно распространенному в ту пору типу генералов, к которому принадлежали Черняев и Скобелев-младший, то есть не чувствуя в себе готовности на оправданные обстановкой безрассудства, он тем не менее не причислял себя и к числу тех, кто честно и с чувством долга исполняет чужую волю. Привычка к дисциплине и личная организованность были уже укоренившейся чертой его характера, и тем не менее в случае необходимости он чувствовал себя способным на решительные поступки, и одним из таких поступков было его твердое намерение в день открытия военных действий требовать своего немедленного в них участия.

Вот почему его все более тревожило и то обстоятельство, что он до сих пор не был отозван из отпуска, хотя такого распоряжения следовало ожидать еще и раньше.

Вынужденное безделье, скрашенное на первых порах воспоминаниями о детстве и близостью родных, теперь начинало его тяготить. К тому же ему так и не привелось встретиться с женой и дочерью, которые, вернувшись весной из Женевы, недавно уехали погостить к полоцкой тетушке Наталье. Винить в этом было некого, так как он сам не удосужился заранее предупредить их о своем отпуске.

Забота и всеобщее внимание, которыми Николай Григорьевич был окружен в доме, вызывали в нем трогательную благодарность и нежные чувства, которые он особенно остро испытывал по отношению к матери.

Хлопотливая Александра Васильевна, быстро привыкнув к взрослому сыну, которого видела реже всех остальных своих детей, называла его не иначе как "мальчиком" и баловала ватрушками и топленым молоком прямо из печи (любимое его детское лакомство), но от одной из странностей так и не смогла избавиться: стоило только Николаю надеть парадный генеральский мундир с аксельбантами и орденами, как она сразу же впадала в совершенно необъяснимую робость и обращалась к нему неизменно на "вы", хотя тут же и добавляла по-матерински и по-домашнему ласково: "Коленька".

Большой отрадой для Николая Григорьевича был неожиданный приезд во Владимир его сестры Вареньки, милой Бабетт, как ее называли в детстве, бывшей замужем за архитектором Филаретовым. С ней да еще с заходившим иногда старинным другом семьи Столетовых, довольно известным в своем кругу инженером-путейцем Михаилом Михайловичем Рангом, он мог говорить о чем угодно все вечера напролет. Варя отлично знала современную французскую литературу, а Ранг вспоминал о своем участии в строительстве Московско-Нижегородской железной дороги; кроме того, он был еще и страстным краеведом, собрал богатейшую библиотеку и время от времени публиковал свои статьи не только во "Владимирских губернских ведомостях", но и в газете "Голос", и в журнале "Русская старина".

Однажды все втроем они навестили друга покойного отца — Митрофана Ивановича Алякринского.

Николай Григорьевич помнил его с детства; Митрофан Иванович часто бывал в их доме, еще чаще его можно было встретить на улицах города, спешащим, опираясь на палочку, по вызову больных. Имя его было хорошо известно не столько среди состоятельных горожан, сколько среди бедняков, которые не могли пользоваться услугами официально практикующих врачей. Он помогал обездоленным полезными советами и лекарствами и, в меру своих сил, также и деньгами. Последнее обстоятельство снискало ему славу, с одной стороны, бескорыстнейшего человека, бессребреника и покровителя бедных, с другой — чудака и идеалиста.

За последние годы, говорил Ранг, он сильно сдал, и, действительно, они застали его в постели: Митрофан Иванович был бледен и очень худ; щеки его были покрыты седой, неряшливой щетиной, но впавшие глаза смотрели по-прежнему молодо и пытливо.

Николая Григорьевича, конечно же, он не узнал; появление в его комнате генерала вызвало на его лице минутное смятение, но скоро все выяснилось, и старик растроганно прослезился. Как совершенно естественно было ожидать, он жил в основном своим прошлым, но и здесь частенько сбивался, путал имена и годы. Михаил Михайлович иногда поправлял его, а иногда и сам не мог уже вспомнить какого-нибудь примечательного события — тогда они оба вздыхали и виновато улыбались.

Прислуживавшая Митрофану Ивановичу бойкая старушка (одна из сирот, которую он в свое время вылечил от тифа и поставил на ноги, после чего она так и осталась в доме, а теперь была для него человеком незаменимым) поставила самовар и подала к чаю варенья и бубликов. Сам Алякринский встать не мог и пил чай лежа; его поила из ложечки все та же старушка и делала это не только умело и заботливо, но даже с любовью.

Было у Столетова и еще два визита, которые, пожалуй, больше напоминали не встречу, а прощание, — в семью бывшего директора гимназии Николая Ивановича Соханского и в дом учителя истории Алексея Николаевича Шемякина.

Ни того, ни другого уже не было в живых.

Пора было подумывать и об отъезде.

Наконец-то Николай Григорьевич получил предписание прервать свой отпуск и срочно возвращаться в Петербург. Через день он уже был в военном министерстве, где вышколенный и франтоватый офицер для особых поручений вручил ему письмо Милютина.

"В числе предположенных мер для облегчения движения наших войск на Дунай, — писал Дмитрий Алексеевич своим убористым почерком, — имеется в виду организовать несколько болгарских дружин, которые послужили бы ядром дальнейшего развития болгарского ополчения.

Для общих распоряжений по формированию этих дружин полагалось бы дело это поручить ген.-м. Столетову.

В помощь ему будут назначены несколько штаб-офицеров и в том числе бывший полк. Кишельский, который отправился уже в Бухарест.

Прошу сделать надлежащее распоряжение относительно ген.-м. Столетова по ближайшим указаниям е. и. в. великого князя Николая Николаевича.

Д. Милютин".

Удивленный столь необычным и, как ему показалось, не очень лестным поручением, Николай Григорьевич не предполагал, да и не мог предположить в те дни, что записка военного министра круто повернет всю его дальнейшую судьбу и что имена многих генералов, его однокашников по академии Генерального штаба и сослуживцев, получивших куда более почетные назначения, померкнут в виду той славы, которой он в скором времени удостоится.

А пока, ничем не выдавая своего разочарования, с присущей ему дисциплинированностью и энергией он немедленно приступил к выполнению возложенных на него министром обязанностей.

Из дневника Д.А. Милютина:

"16 октября. Суббота. — …Сегодня мы собрались по обыкновению у государя, после завтрака, чтобы выслушать полученные известия. По лицу государя уже можно было догадываться, что известия неудовлетворительные; государь имел вид расстроенный, как будто после слез, щеки впалые. И действительно, нечему было радоваться… Письмо императора австровенгерского пропитано иезуитизмом. Так же, как и в первом письме, он предоставляет России действовать одной и вступить в Болгарию, но не считает возможным обещать какое-либо содействие со стороны Австрии, кроме только сохранения нейтралитета, и в этом смысле предлагает заключить секретный договор, причем довольно ясно дает понять, что Австро-Венгрия и без всяких в отношении к нам обязательств воспользуется вступлением нашим в Болгарию, чтобы втихомолку прихватить себе Боснию.

По прочтении письма Франца-Иосифа… начались препирания между государем и канцлером. Последний не видел ничего худого в австрийском ответе и заботился только о том, каким порядком заключить предлагаемую секретную конвенцию, для которой материалы должны быть доставлены Военным министерством. Государь же находил циничным ответ своего союзника, указывал на изолированное наше положение. Мы принимаем на себя всю ответственность, начиная войну, рискуем поднять против себя целую коалицию и не домогаемся никаких выгод, никаких вознаграждений; Австрия же, ничем не рискуя, свалив на нас всю ответственность, заберет себе Боснию, округлит свои границы и предоставят Англии львиную долю в наследии покровительствуемой ею Турции. Государь говорил горячо против увлекающихся симпатиями к братьям-славянам, прямо указывая на императрицу и наследника-цесаревича. В заключение сказал, что по важности обстоятельств отлагает дальнейшие суждения и заключения до завтрашнего дня.