Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях - Михаил Юдсон

В проеме люка мелькнула довольная рожа Смотрящего, и показался подталкиваемый, последний видимо, пассажир — мрачноватый старикан в черном бушлате, увешанном медалями непривычной формы — весь в нашивках за раненья и укусы. Разительно напоминающий «лесного брата» деда Филемона (лесной великан!), оберегателя Грибной Заимки, — только о двух ногах. Правда, при этом он сурово опирался подмышками на два сучковатых солдатских костыля. Да еще, сколько Илья мог разглядеть, был с железным носом. Старый опытнейший хрыч, повидавший! Ба-альшие батальоны… Неужто железный дубосек? А сколько ж их было, парилось там и тогда, в «огонь-воде»? Как на Кафедре учили запоминать: «Ежели из известного числа мучеников вычесть апостолов, то и получишь дубосеков». Довольно малая величина. Но вот же один из них, вживе, «железный клюв» не ниже второго ранга, и шапка меховая на нем с положенными двадцатью восьмью хвостами. Ранняя встреча, надо полагать… Они о чем-то оживленно беседовали со Смотрящим, причем хищноносый хрыч норовил сунуть тому — под нос, обыкновенный, мясистый — свой жилистый кукиш и даже грозно замахивался костылем, пока Смотрящий не спихнул его ногой по трапу — и старичок, гремя костыликами, полетел вниз — прискорбное зрелище! Илья сунулся было — помочь подняться, отряхнуться, — но заслужил от дедушки смачный плевок на ворот куртки, а на закуску отведал острого костыля в живот: «Кыш, вредоносец! Ручищи прочь вовсю!» — и отпрянул.

Разделавшись с дедушкой по-свойски и убедившись, что все выведены, Смотрящий трижды поднял сжатый кулак — как бы выжимая гирю, — возглашая резким гортанным голосом: «Лаг всеблаг!», — после чего захлопнул, лягнув ногой, люк и, игнорируя трап, ухнул с верхотуры «солдатиком», треснулся коленом о бетонку, взвыл, но тут же сорвал с плеча «бергер» и с озверелым лицом заорал:

— Сели все! Руки перед собой ладонями вверх! Замерли, уродоналы!

Он водил дулом, крутя трещотку автомата, и ствол светился красным — интересно!

— Сесть, я кому сказал, поцанва! — окающе надрывался Смотрящий. — Всех, в лаг, покрошу!

Не желая, естественно, связываться с оглашенным тяжеловооруженным чиновником, все присели — кто, кряхтя, на корточки, а кто — подстелив плащишко — прямо на бетон: ноги калачиком, спина выпрямлена, руки ладонями вверх, глаза полузакрыты. Поза повиновения.

«С головой у них тут в Республике не все гладко, угу, — задумчиво размышлял Илья, наблюдая за хаотическими перемещениями зеленой автоматной мушки. — Самое правильное было бы зажмуриться крепко, посапывая слегка — в храпящих не палят, по слухам…»

Взбалмошный Смотрящий внезапно кротко вздохнул, устало прислонился к кормовому колесу «ковчега» и заговорил с каким-то бывалым человеком, сидевшим, свесив ноги, внутри колеса, на ржавой лопасти, спасаясь от дождя:

— Здорово, Глеб… Ох, досталось досыта… Заездили. Доконали…

Говорил Смотрящий теперь очень мягко, чуть печально, и старинное аристократическое оканье проклевывалось все больше. И штаны у него были разорваны при приземлении.

— Нешто страшное стряслось, Сол? Об чем печаль? — спросил бывалый человек Глеб, сочувственно похлопывая его по плечу клешневатой рукой (два пальца, средний и указательный, были умело отстрелены, что значило — «подчиняюсь непослушанью»).

— Да Мудрейшие совсем офонарели! Конем грозят… Осваивать, рекут, надобно — причем зряче. Тиресно, глядь. Душой сойти…

— Вот братцы Солнца и Луны! Ярилы ярэховы, кочегары ковчегов! Мудрят… А ты?

— Ну, возможно, я не совсем врубаюсь… и несколько, в лаг, уретрирую, га-га, но ведь это — жестокая триада — скакать, колоть, рубить? — Сол страдальчески поморщился, потирая мокрое грязное колено. — Вынужденно придется взять пальцами длинную палку с острым зазубренным оконечником и ткнуть в бегущее навстречу теплое, поеживающееся от ужаса (утверждается — вражье) тельце… Ведь он же вскрикнет!

Тут Смотрящий заметил поодаль какой-то непорядок, лишние движения и дико заорал, заокал:

— Пошто?! А поджопника хотца?!

Глеб, на что бывалый человек, а чуть не свалился с насеста, замахал руками.

— Боюсь показаться праотцам хлюпиком, — продолжал Смотрящий невозмутимо, — однако ж вот рассеканье вдоль и поперек и неизбежно сопутствующие жуткие звуки — когда огромная отточенная бритва, лихой клинок, смачно чавкая — чик-чак — курочит!.. У меня уже заранее стреляет в ухе… И самому ведь порезаться можно!

Славный ерусалимский кавалерист-непротивленец застонал, раскачиваясь, царапая шпорами по бетонке, легонький звон, молоточек во вратах:

— А ведь при этом еще надо сидеть верхом, удерживая равновесие, на несчастном животном, бить его ногой в живот узким острым загнутым носком сапога, рвать ему губы специальным устройством — кажется, удилами… Применять плеть… О, трензеля Лазаревы, как это все отвратно!

— Ссы не ссы, — философски заметил собеседник, — а последняя капля Иссы.

Вокруг Ильи тихо переговаривались сидящие на корточках людишки:

— Снова-здорово… Сколько ж организму можно сиднем сидеть… Весь извелся…

— Руки затекли…

— Раньше, при Моше, их Арон и Ор держали, шерстяные…

— Седер был! Служение! По струнке!

— A-а, дно одно… Наказано строго — подвозку ждать. Или пехом погонят?

— Весело ребятам бегать на морозце! — крякнул кто-то.

Из моросящего тумана вдруг бесшумно выдвинулось тупорылое неуклюжее нечто — махина на колесах, чудовищный грузовоз с железной клеткой вместо кузова. Что за напасть?

— Кича…

— Кича… Подкралась… — прошелестело в рядах.

Эге, подумал Илья, вот она какая. С виду самодвижущийся сундук сундуком, а плоскости зализаны, да еще сплошь в «чешуе». И каплевидность высокая.

— Кича, дорогие товы, причапала! — забеспокоились многие. — Линяем по-быстрому…

И увидел народ, и задвигались.

— Да не… Прокатимся просто, лаг благ, с ветерком! На круги своя…

— На раскат-губу…

Смотрящий повесил автомат на грудь, отхлебнул из согретой за пазухой баклажки, покрутил головой и дал команду:

— Сигай со всеми!

Все кинулись как на абордаж — навалясь пузом, переваливались, перетекали через борт, сноровисто карабкались, подсаживая немощных, — лезли в клетку.

«Сарынь-абрамь на кичу», — раздраженно бормотал Илья, ему по ходу сшибли очки (сам потерял — теперь ищи), отдавили сапогом ладонь и сломали старательно отрощенный ноготь на мизинце.

— Легче, легче, ложкодыры! — прихлебывая из баклажки, командовал Смотрящий. — Потихоньку-полегоньку, лаг-лаг…

— Ишь вохрячит… — говорили в толпе.

— Боевой, порох, — бурчали одобрительно. — Веселый, потрох.

— Тут будешь… Тут как насмотришься за смену тех или иных — и смех, и грех.

— Тяжкий пост. Аразы, те самые, так и лезут извне в леток. Уйма! Как медом им намазано…

— Кто, простите, лезет? — заинтересовался Илья. Вылетело слово или ослышался?

— Ты — вред, что ли?

— Ну-у… видимо, да.

— Заметно. Понаехало на нашу нишу… Ты давай, вред, стой тесней, молча, не издавай звуков.

Водитель кичи в нелепом головном уборе — что-то вроде толстой теплой шапки с торчащими кверху ушами — высунулся из кабины:

— Набились?

Илья размышлял: «…на Кафедре в волшебном фонаре виды Республики когда всяко рассматривали — ушанка поражала несказанно. Чего она вдруг? Как на древних росписях во льду в Каменной Пади». А это не ушанка, это у него шлем такой, смекнул Илья вдохновенно, мыча под нос, — шлем, устройствами начиненный. От этого… от энкаскафандра… разреженность же на вышках… И на гравюрах Пу у него рога, а это не рога, а — антенны…

Смотрящий, подтянувшись на руках, залез в кабину, хлопнул дверцей. Кичман беззвучно дернулся, плавно развернулся — поехали. Набившийся в кузов охлос с каким-то мрачным удовлетворением выглядывал из-за решеток — вот и дома! С возвращеньицем! Железный дедок на костылях был тоже вознесен в стойло, где сейчас ворочался и пихался — вовсю! — советуя шелупони по-хорошему освободить ему заслуженное пространство, поскольку: «Да я три раза к аразам за зеленую загородку ходил, разорял ихо зимовье — один, без кумовья!»

Кича мягко покачивалась и, кажется, даже не разбрызгивала луж. По-над!.. Илья с опытной целью плюнул вниз — и то больший эффект — хотя бы лужа вздрогнула. «Тряска исключительно низка, — отметил он, держась за прутья в мокрой ржавчине, — едем, как на подушке. А вот на душе неспокойно. Дождь валит и закапывает в глаза. Как писал старинный пиит — и виждь… Да уж вижу, не зря в очках — чего-то у них тут как-то… Не все дома? Оторопь берет. А телефон, сотовик, ну-ка еще потыкаем, кажется, не разрядился, а просто сдох. Хотя и был вовремя накормлен. Затих навсегда. Вот тебе и «рады приветствовать, Глеб да Сол» — медоточивые речи! А сотовый сдох! Мобильно они, шустро… Важная деталь. Не-ет, в гостинице не сразу ужинать, а поначалу — в ванну, в горячую, и напустить пены хвойной, кедровой, и залезть по горло, и полежать, отмокая, поразмыслить. И шишку погрызть…»