Великий Краббен - Виктор Дмитриевич Колупаев

кто-то должен был знать, что именно это судно и именно в это время выйдет к берегам Итурупа с тихоокеанской стороны, во-вторых, кто-то должен был знать, что именно в это время Серп Иванович Сказкин, крабом приложив ладонь ко лбу, выйдет на плоский берег залива Доброе Начало, а в-третьих, такое письмо кто-то должен был написать!

— Не умножай сущностей, — говорил великий Оккам.

И в самом деле… Кто будет писать Сказкину? Его пятнадцатилетний наследник Никисор? Вряд ли… Никисор проводил лето в пионерлагере «Восток» под Тымовским… Елена Ивановна Сказкина, ныне Елена Ивановна Глушкова? Вряд ли… Скажи ей кто: «Черкни бывшему мужу», она ответила бы, не постеснялась: «Пусть ему гидра морская пишет!» На этих именах круг близких Серпа Ивановича замыкался, что же касается меня, то на все лето я всегда обрываю какую бы то ни было переписку.

Но Серп Иванович Сказкин с реалиями обращался свободно. Каждое утро он начинал одними и теми же словами:

— Почты нет!

Произносил он эти слова отрывисто, четко, как морскую команду, и я, ничего еще не сообразив, лез рукой под раскладушку: искал спрятанный заранее сапог. Но сегодня Сказкина это не испугало, он не хихикнул, не хлопнул шумно дверью, не выскочил, торопясь, на потное от росы крылечко. Более того, после секундного значительного молчания упрямо повторил:

— Почты нет!

И добавил:

— Вставай… я что хошь сделаю!

Сделаю!.. Сказкин и — сделаю!.. Сказкин с его любимой поговоркой: «Ты, работа, нас не бойся, мы тебя не тронем», и это — сделаю!

«С таких вот вещей, — сказал я себе, — и начинается путь к поповщине…»

Не открывая глаз, слушая, как орет за окном ворона, укравшая у нас полкилограмма жиров, я упорно решал загаданную Серпом задачу. Ночь, правда, выдалась бессонная. Свирепая, мертвая духота упала на берега Доброго Начала. Речка Тихая совсем отощала, от узких ленивых струй несло болотом. Воздух над песками дрожал как над перекаленной жаровней. Бамбуки пожелтели, курились едкой пыльцой, лопухи съежились. Стены нашего дома взялись влажными тяжелыми пятнами, выцветшие обои поднялись пузырями, потом пузыри лопались, обвисали; так же тяжко обвисало небо на каменные мрачные плечи вулканов. Вторую неделю душное тяжелое пекло. Вторую неделю ни капли дождя. Вторую неделю я проводил ночные часы у окна, уставившегося на океан пустой рамой — стекла я давно выдавил. Душная тишина была брошена на остров как горячий компресс, и волны шли к берегу душные, длинные — я угадывал это по тяжелым, ленивым вздохам. Мертвая тяжкая тишина, лишь постанывала где-то корова горбатого Агафона Мальцева. Звезды, духота, лето…

— Вставай, — повторил Серп Иванович. — Я что хошь сделаю.

Наконец я разлепил веки.

Серп Иванович Сказкин — первая кепка острова, обладатель самой крупной на островах головы — стоял передо мной навытяжку, как солдат над раненым маршалом. Был он в длинных синих трусах, на босу ногу и в не снимаемом никогда тельнике. Обнаженные кривые ноги Сказкина казались еще круглее от того, что их обвивали лиловые тела вытатуированных тушью гидр. «Мы устали!» — гласили лиловые краткие надписи на каждой гидре, но, несмотря на усталость, гидры эти так и рвались вверх, под скудные одежды Серпа Ивановича.

Голова у Сказкина действительно была крупная. Думаю, сам Дионисий не отказался бы на своих кровожадных пирах плеснуть вина в чашу, сработанную из черепа Серпа Ивановича. Прищуренными, хитрыми глазами, чуть подрагивая пучками белесых ресниц, Серп Иванович смотрел мимо меня, в сырой душный угол домика. Я невольно перевел взгляд туда же, и этого мгновения Серпу Ивановичу вполне хватило: обе руки он спрятал за спину.

— Показывай, добытчик! — догадался я, — Что принес? Морская капуста?

Сказкин хмыкнул, глухо, как в раковину:

— Говядина!

«Бессонница… — окончательно решил я. — Бессонница, вот что нас доконает…»

В самом деле: на ближайшие тридцать миль, а в сторону Америки и еще дальше, не было тут ни одной коровы, не считать же говядиной белую скотину Агафона Мальцева — берег ее Агафон, не на мясо держал, молоко пил…

— А ну! — приказал я. — Что там?

И ужаснулся.

В огромной длани Серпа Ивановича, задуманной, несомненно, как совковая лопата, лежал кусок свежего, точащего кровь, мяса. Противоестественный, алый кусок, даже обрывок шкуры сохранился, будто сорвали ее с несчастного животного одним махом.

Кто мог такое сделать?

Сказкин лишь пожал плечами, покатыми, как у гуся.

— Но ведь это корова Агафона! — догадался я.

— Других тут и не бывало!

— Но кто это сделал? Кто?

Серп Иванович хихикнул.

Застиранный тельник делал Сказкина похожим на большую мутную бутыль, по горло полную здравого смысла. Хихикал он, конечно, надо мной, ибо только младший научный сотрудник Тимофей Лужин (он, Серп, был в этом уверен) мог возлежать на влажном вкладыше в тот час, когда всякий порядочный человек вполне мог кое-что откусать от жизни, то есть от белой коровы Агафона Мальцева. Серпа переполняло чувство превосходства, Серп презрительно и высокомерно пожимал плечами, Серп даже снисходил: уж что там, уж с ним, со Сказкиным, не пропадешь!.. И не выдержав духоты, невнятицы, неожиданности, испуга, я, наконец, встал, добрел до умывальника, побренчал его теплым медным соском, дотянулся до влажного полотенца.

— Я однажды в Пиреях двух греков встретил, — гудел за моей спиной Сказкин. — Один виски нес, другой на тебя походил.

Я прислонился к пустой раме. «Ох, Серп! Ох, родимый!»

Слоистая полоса теплого утреннего тумана зависала над темным заливом, резко деля мир на земной, с его тяжкими пемзовыми песками, оконтуренными бесконечной щеткой бамбуков, и на небесный — с пронзительно душным небом, выцветшим от жары, как любимый не снимаемый никогда тельник Сказкина.

— Ну? — наконец спросил я.

Сказкин, подмигнув, бросил:

— Нашел — спрячь, отнимут!

Эта мудрость венчала философию Сказкина, но мне было не до шуток:

— Агафон… знает?

По праву удачливого добытчика Сказкин вытянул сигарету из моей пачки и укоризненно покачал большой головой:

— Да ты что, начальник! Это если бы еще одна корова пришла, а то и единственную забили!

— Кто забил?

— Ой, спешишь, начальник! — нахмурился Сказкин. — Ой, спешишь, неправильно думаешь. Ничего не знаешь, а виноватого уже угадываешь… Люди, начальник, они везде одинаковые, что на островах, что в Бубенчикове, что в Симоносеки. Сойдешь на берег, поставишь бутылочку: «Хау ду ю ду?» Любой, конечно, ответит: «Хау!» Меня, начальник, вот за что боцмана любили? Да за то, что я, начальник, и палубу вовремя выскребу, и к подвигу всегда готов…

— Сказкин, — сказал я. — Вернемся к фактам… Вот лежит мясо. Это факт… Вид у мяса странный. Это тоже факт… А принес это странное мясо ты! Факт, от которого