Мама тебя любит, а ты её бесишь! (сборник) - Максим Гуреев

В восьмомартовском конкурсе я не выиграла. И не проиграла. Меня ведущей поставили. Номера объявлять, задания раздавать…

– Самой главной, значит? – подбодрила меня баба Рая, зайдя в очередной раз.

– Просто больше никто не хотел, – объяснила я.

– Кать, отнесла я Зинке твои шмотки… Благодарит она тебя…

– Совершенно не за что, – ответила мама, и тут мы обе увидели, что на бабе Рае лица нет.

– Раиса Александровна, случилось что?

– Я ей суп варю, а она мне вдруг говорит: «Помру скоро».

– Глупости, – отмахнулась мама. – Это она вас вампирит. Ей больше некого.

– Не перебивай старших, – вдруг неожиданно строго сказала баба Рая.

– Извините, – как девочка, смутилась мама.

– Она говорит: «Вот ты за мной ухаживаешь, фрукты мне таскаешь, тряпки всякие… А ведь это я на тебя тогда анонимку написала в штаб армии, что отец у тебя – враг народа…» – «Зачем, Зин?» – спрашиваю. «Очень, – говорит, – мне обидно стало, что тебя к твоему генералу… И что у тебя любовь, а у меня… так… пользуются только…» Я её успокоила: «Ну, может, и к лучшему, Зин. Зато меня не убило». А она в слёзы: «А меня – так лучше б убило! Видишь, как Бог за тебя наказал… Такая страшная жизнь получилась. Ты когда стала ко мне ходить, я тебя видеть попервоначалу не могла… Теперь привыкла. Так что… Брось меня… Ничтожный я человек». Я говорю: «Куда ж я тебя брошу, Зин? У меня ж, кроме тебя, никого на всём свете. И потом… Не мне тебя судить. Ты, если в чём и виновата, так отстрадала уж сколько…»

У писателей в таких рассказах всегда бывает неожиданный финал. Не знаю уж, как у меня получилось.

– А у нас ещё пластинок всяких много, – пряча слёзы, торопливо предложила мама. – У неё проигрыватель есть? Мы можем пластинки ещё…

– Пластинки?.. Ну да… наверное… пластинки…

И взяла для своей Зинки «Брызги шампанского», «Риориту», Шульженко и Майю Кристалинскую, чтобы вместе с ней слушать. И эта баб Раина история для меня была примером «высшего проявления патриотизма».

…Как я была счастлива, что не пришлось позориться перед Серёжей на этом конкурсе красоты! Никто так и не узнал, что танцевать я совсем не умею. Зато все уважали, потому что я же была ведущей! Объявляла условия игры и так далее! А Серёжа мне помогал – и у нас получился отличный дуэт. К концу вечера он посмотрел на меня, как мне показалось, даже с лёгким подобием улыбки. То есть уже не как на шкаф, или стул, или парту. А отделил от неодушевлённых предметов, что являлось уже большой победой в моей нелёгкой борьбе за любовь.

Следующее сочинение я пропустила, потому что заболела. Это было сочинение-расследование «Твои корни». Мы должны были расспросить родителей о бабушках и дедушках и на основе этого материала написать рассказ о прошлом, про какой-то кусочек истории семьи.

Я лежала с горчичниками, а мама рассказывала про дедушку и бабушку и про бабушкину младшую сестру и её мужа – дядю Сашу. И опять получилось – про войну. Потому что все наши корни уходили туда, как ни крути, – в ту страшную войну, в историю Родины.

Про дядю Сашу я тогда не написала. Написала гораздо позже, лет через двадцать, когда смогла, наконец, узнать его судьбу, оборванную для нашей семьи 22 июня 1941 года.

Какое детство – такое и первое впечатление. У меня детство – телевизорное. У моего сына – компьютерное. У мамы – военное.

Моё первое впечатление детства – как родители привезли огромный картонный ящик, поставили посреди комнаты и вынули оттуда такую штуку со стеклом, которая показывает, телевизор то есть.

Мамино первое впечатление детства – большая нога в военном сапоге, на котором она сидит верхом, а её качают, поддерживая за руки. Руки тоже большие – мужские, крепкие. Её маленькие ладошки утопают в этих руках. Лица мама не помнит. Только нога – сапог – руки. Это пока ещё 1939 год. Это дядя Саша приехал на неделю из Бреста в Москву повидаться со своей беременной женой, которая проводила лето у сестры. Моей маме он был – дядя Саша. А мне – двоюродный дедушка. Кажется, так. В общем, муж тёти Дины – младшей сестры моей бабушки Веры.

Тогда – за два года до войны – дядя Саша появился в Москве такой нездешний, красивый, открытый, с выгоревшими волосами и смуглой кожей – целый день под солнцем на строительстве укреплений. Военный инженер – большой человек в Бресте. Он вырвался неожиданно и ненадолго – глотнуть московского воздуха. Дома сестёр не оказалось. Соседи сказали, что они в театре – в Камерном – эстетические впечатления для будущего ребёнка получают. (Ребёнок этот стал-таки режиссёром.) И он немедленно отправился в театр, уговорил бабушек-вахтёрш, и те, поддавшись обаянию, совершили святотатство – впустили его в зал во время действия.

Не мог он ждать, когда жена была уже так близко, и разыскал сестёр в полумраке партера – в крепдешиновых платьицах с изящными брошками. «Твой бы дедушка посреди спектакля в зал не вошёл», – огорчалась потом мама. Мой дедушка был тише и стеснительней.

Мой дедушка Георгий и дядя Саша были однокурсниками в Горном институте. Оба с Урала, оба сами себя выучили – из глухих мест. Дед – из села Бородинск под Оренбургом, дядя Саша – с Чусовой. Долгое время были неразлучны, жили в одной комнате в общежитии, очень дружили, влюбились в двух сестёр – старшую и младшую. В институте, когда надо было выбирать специализацию, дядя Саша выбрал военную. А служить попросился на западную границу, как самую опасную…

Помню, как я рыдала в юности, когда меня бросил один мальчик. А тётя Дина успокаивала, говорила, что всех бросают, что вот и её дядя Саша бросил перед самой-самой войной. «Выпроводил из Бреста. Выгнал – уезжай, мол, с сыном к сестре, в Москву, и точка».

В конце мая 1941 года.

«Как же вы поссорились? Почему? Ведь он тебя так любил».

«Да мы как вроде и не ссорились. Просто его не отпускали в отпуск. Я без него не ехала. Вот отпустят – поедем вместе. Он настаивал, чтоб я уезжала. Мы в ту весну сорок первого не виделись почти. Я целыми днями сидела, его ждала – обед подогревала по нескольку раз. А он очень напряжённо работал, приезжал поздно вечером – выпивал кувшин молока и падал замертво. Спал часа два, и уже через два часа сигналил под окнами его шофёр, как было приказано. И он уезжал в ночь, так ничего и не поев, на своё строительство. В жутком жил ритме. И вдруг он стал меня сильно торопить с отъездом в Москву: «Когда уедешь? Когда уедешь?»

«Как же так? Ведь тогда приказ был – с границы никого не отпускать – и офицеров, и жён. Поезда в Москву шли пустые. Ты ж рассказывала».

«Саша разрешение выбил – отправить семью на лето в отпуск».

«А ты не ехала».

«А я не ехала без него…»

«И он выгнал».

«Да… А на вокзале часы свои командирские снял, Вовке на руку надел. Сказал, что нам с Вовкой они больше пригодятся, чем ему. Я очень удивилась».

Она удивилась, но ничего не поняла, даже когда эти часы в эвакуации обменяла на хлеб. Так силён был шок от внезапного мужниного поступка – выгнал, выгнал. Так сильна была женская обида – всё заслонила. А он просто подарил ей шестьдесят лет жизни (тётя Дина умерла в возрасте восьмидесяти семи лет), а сыну – целую жизнь…

Дядя Саша, конечно же, знал о скорой войне. Но жене открытым текстом объяснить – уезжай, мол, спасай ребёнка – не мог. Не имел права. И, можно сказать, насильно запихнул её в поезд.

Жёны других офицеров спрашивали: «Почему вы уезжаете? Вы что-нибудь знаете? Вам муж что-нибудь говорил?» – «Нет. Ничего». Зная кристальную честность своей жены, дядя Саша понимал, что соврать она не сможет. Хоть взглядом, да выдаст себя.

Представить страшно, что чувствовал этот железный человек, застёгивая на маленькой руке сына свои большие часы. Он не был сентиментален, он умел не поддаваться чувствам.

Кто знал, что уже через месяц Александр Иванович Пешкин будет выносить из окружения раненого генерала Карбышева?

Последние воспоминания очевидцев о дяде Саше – он склоняется над носилками генерала. И генерал говорит ему: «Саша, вы – большой инженерный талант. Вы нужны живым. Уходите с нами». Носилки тронулись дальше. Саша остался командовать прикрытием. Немцы приближались. Было понятно, что группа прикрытия живой не останется…

Когда отступает пехота,Сраженье на время отходаЕё арьергарды дают.И гибнут хорошие кадры,Зачисленные в арьергарды,И песни при этом поют…

Я потом читала эти стихи Слуцкого в школе на каком-то конкурсе чтецов, и мама плакала (вспоминала сапог, который её осторожно и бережно качает).

Думаю, песен дядя Саша не пел. Их арьергард довольно быстро окружили, расстреляли, смяли. Уносившие Карбышева уже в лесу слышали, как захлебнулась перестрелка. Эти сведения дошли до нас из статьи в пермской газете «Звезда» (от 13 марта 1968 года). В газете был очерк о младшем брате дяди Саши Алексее, который тоже был 22 июня на западной границе – в дозоре – и принял на себя первый бой (их так и называли – пограничная династия). Алексея потом подобрали местные жители, выходили. После войны он снова вернулся служить в Брест, а брата искал всю жизнь, запросы посылал – ничего не выяснил.