В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции - Сергей Иванович Григорьянц

не было экспертного заключения Сарабьянова с подтверждением ее подлинности. Между тем картина была, хотя и старательно, но недавно сделанная: в ней соединялись черты его раннего пуантилизма с поздним фовизмом, где живописные мазки были вполне отчетливы. Подобного гибрида у Богомазова не было, живописные приемы менялись очень четко. Я позвонил Дмитрию Владимировичу, сказал, что картина не вызывает у меня доверия. Он честно ответил, что вещей Богомазова не знает, но подобная картина репродуцирована в книге «Русский футуризм» и попала в Русский музей из коллекции Чудновского. Все встало на свои места. Чудновский, тоже незнавший картин ставшего модным Богомазова, купил предложенную ему картину, одну из цикла изготовленных в единой, но совершенно чуждой художнику манере. Потом я еще несколько раз встречал холсты такого типа, да еще и очень крупные рисунки, написанные кем-то, кто только по репродукциям видел работы Богомазова. В другой раз мне самому был предложен якобы первоначальный, но чуть уменьшенный вариант «Поезда» Богомазова. Оригинал этой работы я когда-то не купил, хотя вдова продавала его очень дешево, так как треть картины осыпалась. Потом ее в Киеве купил коллекционер и торговец Свешников, понес в реставрационную мастерскую и, к возмущению вдовы, там, вместо фигур людей, ожидающих на платформе поезда, были нарисованы какие-то громадные зеленые листья. Чего можно было избежать при чуть более серьезном отношении к реставрации – сразу на нескольких рисунках к «Поезду» видны фигуры людей. Но мне был предложен якобы ранний вариант картины – но с теми же зелеными листьями. Было очевидно, что это всего лишь копия неудачно реставрированного холста. Вообще, продавать в Москве или в Петербурге вещи очень талантливого и дорогого, но малоизвестного здесь художника было очень удобно.

Позже в Третьяковской галерее состоялась выставка (и была издана книга) замечательного ташкентского художника Уфимцева. Выставленные картины его были очень модернистичны, напоминали, по формуле Харджиева, «рубленую лапшу» и производили впечатление совершенно бездарных. Какие-то предприниматели создали Уфимцеву целый авангардный этап творчества, а в ГТГ, не видя работ художника, поверили этой афере и согласились устроить его выставку (конечно, платную). Позднее Галеев устроил прекрасную выставку подлинных работ Уфимцева.

Такие же серии фальшивых работ сравнительно мало известных в те годы художников, появлялись в Москве иногда даже с атрибуциями, написанными вполне приличными людьми. Сперва была серия работ Пиросманишвили, потом – беспредметных Анны Коган, потом – с еврейской тематикой – Ефима Рояка. Я уж не говорю о целой серии небольших холстов Малевича (в основном копии его досупрематических работ), для внедрения которых был организован даже самозванный «Фонд Малевича», пытавшийся еще и присвоить экспертизы его настоящих работ. До сих пор не знаю, была ли во всех этих случаях одна необычайно активная команда фальсификаторов или же разные. В любом случае успешно продавая свои создания не только в России, но и на аукционах «Кристи», «Сотбис» и «Филлипс», они не только подорвали доверие и интерес к уцелевшим работам русского авангарда, но и очень затруднили выявление пусть немногих, но подлинных, сохранившихся в частных коллекциях работ этих художников. И на все это накладывается в России абсолютный аморализм, сменивший некоторое лукавство Харджиева и других коллекционеров 1950–1960-х годов, как музейщиков, так и наиболее известных и даже некоторыми уважаемых дилеров. Не могу забыть совершенно спор дилеров и сотрудников отдела XX века в Третьяковской галерее. Одна утверждала, что на выставке «Золотое руно» в ГТГ было два фальшивых Машкова, а другая со знанием дела ей возражала: нет, три.

Но это уже гораздо более позднее время. В начале 1960-х годов большинство коллекционеров старалось не пускать к себе сотрудников музеев и относилось к ним с явным недоверием. Конечно, в трудное советское время немало приличных людей, обычно из старых семей, находило себе тихое пристанище в музеях. Но заняты они были уточнением атрибуции и более разумной развеской, а в остальном вели себя тихо, как мышки, в этих советских учреждениях, где царили совсем другие люди.

У Поповых со случайно допущенными в сороковые годы музейщиками были две характерные истории. Девица из музея в Кусково увидев уникальные большие плоские петровские часы, кажется, в виде цветного орла, начала бурно настаивать на том, что подобные часы должны быть в музее, а не в частной коллекции, и ее настояния так заметно переходили в угрозу предоставить официальным органам возможность решать судьбу редчайшего памятника, что Поповы, понимая, в каком мире живут, сдались и продали часы музею. Вторая подобная история была с сотрудницей из Исторического музея. Увидев у Поповых две небольшие этрусские бронзовые фигурки – одна фигурка с обломанными ногами, – которые почему-то всегда бывали именно в такой паре, и, зная, что в мире кроме этой было известно всего три подобных пары, она начала скандалить, что частные лица не имеют права владеть такими историческими ценностями. Натравила на Поповых директора Исторического музея, было совершенно непонятно, что за этим последует, и Поповы сдались. «Ну, купим себе что-нибудь другое», – рассказывала мне Татьяна Борисовна, объясняя почему отдали фигурки на закупочную комиссию Исторического музея. В музее их заставили часа два просидеть на стульях в коридоре, ожидая решения (оценки) комиссии, после чего их пригласили и объявили, что музей покупает фигурки за 200 рублей. И тут от неожиданности (200 рублей тогда стоила буханка хлеба) Игорь Николаевич вдруг разъярился и начал кричать, чего стоят все их разговоры об исторических и государственных ценностях ценой в 200 рублей, музейщики были ошеломлены, поняли, что переборщили с этой по существу незаконной конфискацией, и Поповым удалось забрать этрусские фигурки. Все мои попытки контактов с музеями тоже всегда оказывались отвратительными.

Рассказ о подделках и отношениях с музеями можно было бы длить бесконечно. Сейчас отношения коллекционеров с сотрудниками музеев стали систематическими и во многих случаях – еще хуже. Но это уже сюжеты совсем другого времени, другого мира, в котором почти не осталось коллекционеров, а существуют только продавцы и покупатели. В таком мире совсем непростой Георгий Костаки был бесспорным идеалистом.

Количество упоминаемых мной коллекционеров 1960-х годов, довольно велико и будет пополнено еще несколькими. Но общение с ними укладывается в очень долгий промежуток времени и к тому же (и это самое главное), кроме нескольких обязательных встреч в Ленинграде, встречи в Москве и Киеве не были регулярными. Коллекционеры и торговцы могли появиться, а потом на несколько месяцев или даже лет исчезнуть.

Совсем иное дело «субботники». Они могли происходить у Поповых или у Вертинских, реже у Бориса Александровича Чижова (в эти годы он жил один в доме Большого театра на углу Каретного переулка,