Конь бѣлый - Гелий Трофимович Рябов

И Колчак видел свое — эти гитары с трагическими басами и яркой мелодией заставили забыться: снег, бесконечные березы и кресты среди них, и человек… Он идет медленно, на нем длинный хитон, и ноги его босы, и свеча в руках — ее все время задувает встречный ветер, но все равно она вспыхивает вновь и вновь…

…Певица подошла к столику, Колчак и Дебольцов поднялись, княгиня вгляделась в померкшее лицо адмирала и вдруг спела слова немыслимые, невозможные…

— Ты не умрешь! — утверждала она с какой-то непримиримой, яростной страстью. — Ведь над могилою будет гореть твоя звезда!

Колчак поклонился, поцеловал руку, Вера Сергеевна повернулась к залу. «Боже, Царя храни!» — начала низким, мощным ударом, и зал, мгновенно собравшись вокруг, подхватил, как один человек: — Сильный, державный…

Алексею показалось: из редеющего сумрака медленно и торжественно вышел Государь, и был он в ментике Царскосельского гусарского — в рукава, так носили не часто, и улыбался, словно прощаясь. И ушел, и растворился в синей дымке.

— Я видела сон… — тихо сказала Надя. — Я видела всех вас…

К утру здание Директории было захвачено, «директоры» арестованы. Когда Дебольцов бежал вместе с Корочкиным по лестницам, переходам и коридорам, странное чувство пробуждалось в душе, словно ощущение дурного сна или начинающейся болезни. Корочкин тоже остановился, сказал хмуро: «Не нравится мне все это». — «Почему?» — «Да потому, что мелко плывем… Можно, конечно, подгоревшую корку снять с пирога, да все равно не то…» Когда кто-то из красильниковских начал бить арестованного ногами, приговаривая: «Морда сраная, депутатская, мы вас выучим, сицилисты!» — тот же пытался вывернуться и вырваться и визгливо кричал, что «депутат Государственной Думы есть лицо неприкосновенное!» — подумал грустно о том, сколь пусты и бессмысленны властные условности. Все как в арии Германна: «Сегодня — ты, а завтра — я!»

А в зале заседаний уже толпились победители и примазавшиеся, попутчики и просто истерики, каковых в подобных обстоятельствах всегда бывает много.

— Господа! — кричал некто в сюртуке, протирая очки. — Всегда в России царил народ-богоносец! Мы должны освободиться, наконец, от чуждого влияния!

— Вы, социалист! — вопили рядом. — Какое влияние вы имеете в виду? Ваше учение насквозь еврейское! Даже если у тебя сугубо славянское рыло!

— Господа, господа! Давайте обнимем друг друга! И восплачем на обломках диктатуры, коя похуже ульяновской, — горючими слезами радости!

— Свергнуты мерзавцы — сицилисты, этот вечный позор русского народа! Ура, ура, ура!

— Товарищи, я рассматриваю выступление предыдущего оратора…

— Заткнись, гнида! А то пулю сглотнешь!

— Подобным образом разговаривают только у большевиков! Я поздравляю нас всех!

— Господа, господа… — Вальяжный, с бородкой и тщательно выбритым белым лицом поднялся и повел ручкой, призывая к молчанию. — Арест Директории — факт. Мне лично — нравится. Вам — нет, — улыбнулся соседу. — И тем не менее это факт. Вопрос: кто будет управлять?

— Военные! — кричали справа. — Армия! Хватит шпаков, этой безмозглой жижи из хлева товарищей Маркса и Энгельса!

— Мы по горло сыты гнойной интеллигенцией, способной только публично онанировать! Долой!

— Но тогда, господа, — продолжал бородатенький, — я не вижу другого выхода, как только тот, чтобы армия и в самом деле управляла! Там, слава Богу, интеллигентов пока нет, да и не будет, господа!

— Диктатура! Диктатура!

— Это отвратительно, товарищи!

— Но это лучше, нежели пролетарская диктатура! — выскочил на сцену вихляющий задом офицер. Присев, словно в издевательском танце, он смотрел на присутствующих. — Что уставились! Что уставились! Ваша песенка подсевал и подпевал Ульянова — спета!

— Да здравствует народ! Мистическое предназначение России, господа, есть народное, народное… Особый путь, господа! Согласие во имя…

— Господа, в любом случае возможны еврейские погромы!

— И слава Богу…

— Говорильня…

— Нонсенс! Кто и с кем «согласится»? Это же чушь!

На трибуну вышел и торжественно взмахнул рукой некто в лампасах, но без погон:

— Господа, решением нового правительства — оно работает, не сомневайтесь, — военному министру, вице-адмиралу Колчаку Александру Васильевичу пожаловано звание… чин, господа, полного адмирала! И титул Верховного правителя. Я думаю, что всей России, господа! Ура, господа!

Военная часть собрания дружно поддержала. Под нарастающие аплодисменты Колчак прошел на трибуну, на нем был сюртук с золотыми погонами — по три «бабочки» на каждом, Георгиевский крест в петлице и Владимир с мечами на шее дополняли внешний облик. Адмирал остановился посредине трибуны и молча ожидал, пока стихнет шум. Когда перед входом в зал он прислушивался к репликам и возгласам, бравурное настроение понемногу улетучилось, — понял: с этими людьми никакое строительство невозможно. Увы, даже заикнуться о возвращении монархии — значит мгновенно обрести кличку юродивого и подвергнуться остракизму. Дебольцов добр, он хороший малый, но это не профессия. Предстоит длительный позиционный бой — среди «своих», что характерно; идея же, коя мгновенно бы овладела этой массой — как надеялся Дебольцов, — нет, из этого явно ничего не выйдет…

Нужно было начинать «тронную» речь.

— Господа, я не собираюсь заниматься реставрацией… — поймал сверкающий гневом взгляд Алексея, улыбнулся грустно. — Время вылечит нас, господа, но чтобы выздороветь — этого должен желать сам больной. Я только хотел сказать вам, что власть — это всегда тяжелый крест, сегодня он особенно тягостен. Страна ввергнута в братоубийство и растоптана. Россия захвачена кликой Ульянова, этот человек болен, у него поражен головной мозг, вокруг него сумасшедшие, убийцы и шахер-махеры, разворовывающие под эгидой большевизма последнее достояние русского народа. Страна наводнена шпионами всех мастей и рангов, и во главе снова он — обер-шпик, продавший Родину немцам за пятьдесят миллионов золотых марок. Цель этой шайки — мировой пожар в крови, грабежи и разврат…

Зал затаил дыхание, такого здесь еще не слышали.

— Обнадеживает… — тихо заметил Корочкин.

— Он обязан, обязан был заявить… — со стоном произнес Дебольцов. —