Вокруг трона Екатерины Великой - Зинаида Чиркова

А на рассвете Кирилл Разумовский собрался, оделся в свой полковничий мундир Измайловского полка, сел на вороного скакуна и помчался к казармам своего полка...

Он немножко опоздал — уже шла присяга, принимал её седенький полковой священник, солдаты, взволнованные и радостные, кричали поминутно: «Ура нашей матушке-императрице!» — а Екатерина стояла в плохонькой коляске и подавала солдатам руку — они целовали её и кричали громче прежнего.

Увидев своего полковника верхом, солдаты затихли: что скажет, что сделает их командир?

А командир упал на колени перед Екатериной и поцеловал ей руку...

3

Спустя много лет после переворота 28 июня 1762 года княгиня Дашкова в своих «Записках» преувеличила свою роль в этом событии как только могла. И будто бы знала она, что Орловы собираются привезти императрицу на рассвете 28 июня в Петербург из Петергофа, и что сама давала распоряжение Орловым привезти императрицу, и что упрекала их за нерасторопность и нерадивость...

Ничего подобного в самом деле не было. Проспала княгинюшка и приезд Екатерины, и провозглашение её самодержавной императрицей...

Она опять долго не могла заснуть — эти белые ночи угнетали её, заставляли ворочаться с боку на бок, не давали глазам закрыться. И она снова и снова продумывала, как произойдёт переворот, но всё это было для неё ещё в неближнем будущем, а теперь она решала, поедет на парадный обед в Петергоф или же скажется больной. С одной стороны, хотелось посмотреть, что изобретёт Пётр, чтобы арестовать Екатерину, как будет держаться отставленная императрица, с другой — в сущности, самой ей ничто не грозило. Хоть она и участвовала в хитросплетениях для переворота и обожала свою подругу — Екатерину, но всё-таки сестра её была бы императрицей, а крестный отец Пётр любил бедную княгиню и частенько говаривал ей:

— Если вы не хотите здесь жить (он имел в виду Ораниенбаум, куда переселился на летние месяцы со всем двором, кроме Екатерины, живущей в Петергофе), всё равно должны каждый день приезжать сюда, и я желаю, чтобы вы были больше со мной, чем с императрицей...

Но не послушалась своего крестного отца Екатерина Романовна и продолжала бывать у императрицы больше, чем у императора. И на это сумел Пётр произнести фразу, которую она запомнила на всю свою жизнь и оценила только много времени спустя после его гибели:

Дочь моя, помните, что благоразумнее и безопаснее иметь дело с такими простаками, как мы, чем с великими умами, которые, выжав весь сок из лимона, выбрасывают его вон...

Ещё с вечера она приказала приготовить себе парадное платье — мало ли для чего оно могло понадобиться, — а уж если ехать в Петергоф на парадный обед, то без такого парадного платья, или робы, как называли этот тяжёлый наряд, не обойтись. Так она и не решила, поедет в Петергоф или же притворится больной, провертелась в громоздких тяжёлых одеялах до самого рассвета и заснула, вся наполненная мрачными предчувствиями и тягостными думами...

Так и не увидела Екатерина Романовна, как подъехала к казармам Измайловского полка будущая самодержавная императрица, как метался Григорий Орлов от одного домишка до другого, где жили солдаты, и сперва появились перед Екатериной лишь с десяток солдат. Но и они кричали ей здравицу, хлопали ошалелыми глазами, глядя, как с их помощью, с их согласия и ободрения становится на русский престол жена их государя, приехавшая просить у солдат защиты от мужа-самодура, угрожающего её жизни, а главное — жизни наследника трона, Павла...

Григорий бегал и бегал от одного домишка до другого, солдаты выскакивали в одном нижнем белье, но, схватившись за ружья, подбегали к поцарапанной обветшалой коляске, где в траурном платье и неказистой чёрной шляпе, собрав волосы на затылке под простенький гребень, стояла Екатерина.

Она обратилась к ним со словами, которые могли бы растрогать сердце самого жестокосердного человека, просила защиты и ободрения. И солдаты в немом восторге от собственной значимости дивились на эту кроткую и трогательную беззащитную женщину, ищущую у них защиты и утешения.

А Григорий уже вёл к коляске старенького полкового священника — отца Алексея — и тут же стал приводить к присяге солдат. Отец Алексей давно уже был обласкан Орловыми, и Екатерина понимала, что без его согласия, без его участия не смогла бы состояться эта скоропалительная присяга, которую солдаты давали ей, матушке-государыне Екатерине...

Но тут на своём гнедом иноходце появился полковник Измайловского полка, и сердце Екатерины дрогнуло: а ну как своенравный полковник, малороссийский гетман, обласканный и задаренный троном всем, что только было возможно, гаркнет на солдат, скажет слова о верности императору, которых Екатерина боялась, солдаты ведь тоже давали ему присягу, — и всё рухнет, ничто не состоится. Но она одёрнула себя: прекрасно зная об отношении Разумовского к императору, далее и думать не хотела, что Кирилл Разумовский пойдёт против неё...

И полковник сделал так, как представляла себе Екатерина ещё за минуту до его поступка: он спрыгнул со своего громадного коня, упал на колени перед Екатериной и приложился губами к её руке...

Она победила Измайловский полк, хотя хорошо понимала, что ничего ещё не кончено, что надо поднять солдат других полков, что одного Измайловского полка совершенно недостаточно. И это нужно было делать теперь, сейчас, хоть ни плана, ни какого-либо устремления всё ещё так и не состоялось. Григорий предложил идти всем полком с Екатериной во главе на Фонтанку, к Семёновскому полку, чтобы поднять этот полк, и снова идти, теперь уже к Преображенскому, потом к другим полкам, которые уже были готовы к тому, чтобы провозгласить Екатерину самодержицей.

Но едва полк, так и не построившийся в стройные колонны, повернул на мост через Неву, чтобы свернуть направо, к казармам Семёновского полка, как надобность в этом миновала — семёновцы бежали навстречу, радостно крича, бежали толпой, без всякого строя: они давно уже были подготовлены Орловыми и теперь спешили занять первые места в кортеже Екатерины.

Екатерина давно уже поняла, что Алексей Орлов в принципе обманул её, ничто не было готово к перевороту, солдаты только теперь узнавали о провозглашении её императрицей, но она уяснила также, что момент был действительно нужным, именно этот момент, потому что в армии высшей точкой недовольства Петром оставалось лишь это время. И пусть всё идёт так, как идёт — распропагандированные солдаты присоединяются к кортежу Екатерины, всё ещё едущей в дрянной коляске, в траурном платье и чёрной шляпе...