Царь Алексей Михайлович - Александр Боханов

Никон вспоминает историю своего восхождения на Патриаршество, но, пересказывая вкратце то событие, он все переиначивает. Получалось, что когда Царь был кроток и смирен, слушал безропотно архипастыря, то проблем никаких не существовало. Когда же «Царь и Великий князь развратился», перестал слушать Патриарха и «положил на него презрение», то Никон и «отошел», уступая «место гневу царскому»[307].

Никоновское неприятие «беззаконной книги», т. е. «Уложения», вызывалось двумя основополагающими причинами. Во-первых, он был категорически против всякой формы государственного контроля за имуществом церковным. Здесь требуются некоторые смысловые пояснения.

До середины XVII века Церковь как корпорация, за немногими исключениями, пользовалась полной автономией. Развитие государственной централизации вступало в противоречие с таким положением вещей. Необходимость изыскания финансовых средств для покрытия государственных расходов вызывала стремление к ограничению церковных привилегий, прежде всего вотчинного землевладения монастырей и архиерейских домов. В некоторых районах Руси на долю этих владельцев приходилось до половины фонда сельскохозяйственных земель.

«Уложение 1649 года» учреждало новую государственную структуру — Монастырский приказ, как высший орган для всех церковных установлений и властей, за исключением патриаршей области, оставленной в ведении Патриарха и состоявших при нем учреждений. В Монастырский приказ перешли не только все судебные дела церковных властей и установлений по землевладельческим отношениям, но и финансовые и административные дела населения, на церковных землях жившего. Подчиняя Монастырскому приказу, как высшему государственному установлению, духовенство и лиц, ему подвластных, «Уложение» вводило принцип подсудности и подчиненности этих лиц государственному суду и в низших инстанциях — наместникам, воеводам, волостелям и др.

Второе обстоятельство, инициировавшее резкие нападки и на «Уложение» и даже лично на Царя, вызывалось страхом автора за свое будущее. Здесь необходимо учитывать общий событийный контекст: над Никоном маячила угроза царско-церковного суда, о чем разговоры велись уже с самого «бегства» его из Москвы летом 1658 года. Потому он так страстно восстает против подобного действия в любой форме.

Никон и раньше был противником государственной юрисдикции в церковных делах; теперь же неприятие подобного действия детерминировалось угрозой ему лично. В этом пункте он просто неистовствует, доходя чуть не до проклятий по адресу своих многочисленных врагов. Он апеллирует и к Писанию, и к истории Церкви, которые якобы доказывают судебную неприкосновенность носителя патриаршего сана. Никон по факту надевает на себя папские облачения «непогрешимости» и «неподсудности», хотя в истории Православия Первоиерарх-Патриарх никогда не имел подобных изначальных преимуществ.

«Патриарх и сам Божий раб и служитель святой церкви и ничтоже имеет своих вотчин, но есть слободы и крестьяне, Божие наследие. Патриарх ныне сей, а по нему Бог присно и есть и будет, и не изменяется в век, и достояние его пребудет в век»[308].

Никон чувствовал себя в Новом Иерусалиме вполне комфортно, но просторы теперешней власти беглого Патриарха явно не удовлетворяли. В 1665 году его посетил купец и географ из Голландии Николас Витсен (1641–1717), оставивший красочные зарисовки жизни саморазвенчанного Патриарха.

«У этого человека нехорошие манеры, он опрометчив и тороплив, привык часто делать некрасивые жесты, опираясь на свой крест [крест на посохе]. Он крепкого телосложения, довольно высокого роста, у него красное и прыщавое лицо, ему 64 года. Любит испанское вино. Кстати или нет, часто повторяет слова: «Наши добрые дела». Он редко болеет, но перед грозой или ливнем чувствует себя вялым, а во время бури или дождя ему лучше. С тех пор как он уехал из Москвы, теперь уже 7–8 лет назад, его головы не касались ни гребенка, ни ножницы. Голова у него как у медузы, вся в густых, тяжелых космах, так же и борода»[309].

Голландский визитер оставил сведения о трапезах у Никона, о которых, после его официального развенчания в 1666 году, как казалось, можно будет только мечтать. «Мы ели из серебряных тарелок; на стол поставили 3–4 алебастровых кувшина. Перед нами ставили одно за другим 1011 блюд, все из рыбы и деликатно приготовленные, некоторые по-польски. Мы пили хорошее пиво и, по обычаю монастыря, ели ржаной хлеб. Так как была среда — их постный день, то на столе не появилось ничего молочного»[310].

Однако время Никона прошло. Слишком велико было недовольство Никоном, слишком много было у него сильных врагов, чтобы переменить ход дел в свою пользу. И главное — Царь потерял к нему не только душевную симпатию, но и какое-либо расположение. В то же время, в силу своего добросердечия, Алексей Михайлович зла на Никона, доставившего ему столько горьких переживаний, не держал. Он хотел мирного и твердого устроения державы, которое без замещения «вдовствующей» патриаршей кафедры было невозможно.

1 декабря 1666 года в Кремле в царской дворцовой столовой палате начался соборный суд над Никоном. На этом, так называемом Большом Соборе впервые присутствовали два восточных Патриарха: Александрийский Паисий и Антиохийский Макарий, как и целый ряд митрополитов и архиепископов. Всего иноземных архиереев присутствовало на Соборе двенадцать человек. Русское церковное архипасторство было представлено в полном составе: девятнадцать персон.

И первым обвинителем выступил лично Алексей Михайлович. Само по себе это было достаточно необычно; Самодержец мог уклониться от подобной роли и связанных с ней треволнений, имел полное право не вступать в открытый спор с Никоном, да и вообще не присутствовать на Соборе. За сто лет до того так поступил Иоанн Грозный, когда в ноябре 1568 года соборно разбиралось «дело Митрополита Филиппа».

Алексей Михайлович пошел иным путем. Он не счел возможным перепоручать обличение Никона в неправде иным лицам, каковых имелось предостаточно. Он хотел добиться торжества истины перед лицом восточных иерархов и перед синклитом Русской Церкви. Царь готовился к этому «поединку». Шестой Патриарх исчерпал все пределы царского терпения, совесть Алексея Михайловича была чиста.

Фактически же никакой «дуэли» между «Царством» и «Священством» тогда не произошло. На четкие, внятные и документированные вопросы Царя Никон отвечал невразумительно, уходил от прямых ответов на конкретные вопросы, лукавил, ссылался на свое «беспамятство». В этом противостоянии Самодержец, безусловно, одержал полную моральную победу над некогда своим «собинным» («особинным») другом.