Там, где престол сатаны. Том 1 - Александр Нежный

Сказать ли, что перед самым пробуждением ясно видел лежащую на снегу блаженную Пашу? Черные новые резиновые калоши блестели на ее ногах, а вокруг головы расплылось кровавое пятно.

– Не стоит он того, чтобы вы о нем так убивались, – мягко выговорил старцу о. Петр. – Колька…

Стук в дверь прервал его. Вслед за тем, прежде ответного «аминь» дверь распахнулась, и на пороге возник сам председатель комиссии, товарищ Рогаткин, в гимнастерке без пояса и в кожаных, на меху, тапочках, которые монахи-гостинични-ки держали исключительно для архиереев. Вольность одежды, а также покрасневшие глаза и преувеличенно-точные движения молодого председателя – все подтверждало слова о. Ионы о пьянстве, которому безудержно предались члены советской комиссии. И соратники товарища Рогаткина, вслед за ним вступившие в номер Боголюбовых, были ничуть не лучше своего начальника, а, скорее всего, даже и хуже. Во всяком случае, запнувшийся о коврик первый губернский поэт спасен был от постыдного падения лишь мощной рукой о. Петра, которому и сказал, шатнувшись, но поклонившись: «Бл-а-а-дарю». Пьян был и бывший столяр, о чем можно было судить не только по блуждающему взору его черных, навыкате, глаз, но и по ленточке квашеной капусты, прилипшей к его усам; пьян и бледен был доктор Долгополов, и, стесняясь своего состояния, с порога стал просить прощения у всех Боголюбовых, несколько раз, правда, обратившись при этом к стоявшему в левом углу громоздкому шкафу; пьян и весел был Ванька Смирнов, явившийся, однако, не с пустыми руками, а с гостинцем – бутылью зеленого стекла, еще только початой.

– Вот, – объявил он, водружая ее на стол, – за вторую принялись, а я говорю: стой!

– Да, да, – обращаясь к шкафу, согласно кивал доктор Долгополов. – Он сказал: стой! – И, подражая Ваньке, топнул ногой.

– Да погоди ты, – и Ванька очень ловко и точно толкнул доктора в сторону стула. Попятившись, Антон Федорович упал на него и затих. – Доктор, а пить не можешь. Ага. Я, стало быть, говорю: стой! А попы наши? – я говорю. Наши, я говорю, сотниковские попы, Боголюбовы, старик с двумя сынами, они, чай, тоже люди.

Тень сомнения легла на лицо товарища Рогаткина.

– Н-н-да?

– Л-л-люди! – опережая Ваньку, поклялся Марлен. – Им объяснить… надо.

– Им налить надо! – грянул бывший столяр, с особенным рвением призывая к столу старца Боголюбова. – Вы, папаша. Уважение к вам как к человеку. Пусть даже… – тут он покрутил пятерней, словно желая выхватить из воздуха нужное слово, – умирающей профессии. Я, к примеру, столяр-краснодеревщик, то есть нужный народу человек. Я и это могу, – указал он на стул, – и это, – он ткнул в шкаф, – и всю, так сказать, мебель…

– За уважение спасибо, – ласково улыбнулся ему старец Боголюбов. – Однако позвольте с вами не согласиться. Мое служение для народа самое нужное. Ибо без стула и стола человек может прожить, а без Бога – нет.

– Без стула?! – И бывший столяр с видом крайнего изумления воззвал к присутствующим, как бы приглашая их объяснить старику чудовищную глубину его заблуждений. – Прожить?! Стул, он всегда есть, а Бог?

От лица о. Петра отхлынула кровь.

– Ты капусту сначала с усов сними, а потом рассуждай, – с тихим бешенством вымолвил он.

Пока бывший столяр, жутко скосив черные глаза, ощупывал свои усы, а затем пристально разглядывал оказавшуюся в его пальцах капустную ленточку и с грустью сообщал, что она напоминает ему стружку; пока старец Боголюбов успокаивал доктора, клявшего себя за участие во вскрытии мощей и дважды принимавшегося бурно рыдать; пока Федя Епифанов, наморщив узкий лоб, размашисто листал свою неведомо откуда взявшуюся тетрадь, и о. Александр трепетал при мысли о предстоящем колесовании произведением знаменитого в губернии поэта – Ванька Смирнов уже наполнил стаканы. Крепкий запах сивухи поплыл по комнате.

Товарища Рогаткина шатнуло, и, как утопающий – за спасательный круг, он поспешил ухватиться за спинку стула.

– Граждане… попы! – отрывисто начал он, но тут же умолк с выражением тяжкой задумчивости на запылавшем малиновым цветом лице.

Тотчас встрял Ванька.

– Зажевать нечем, – огорчался он. – Под самогончик бы сала, да у нас какое было мы уже употребили, а этот монах, черт рябой, ему говоришь, ты давай тащи чево-нибудь такова существеннова, а он говорит, у нас монастырь, ну и чево, что монастырь? Без закуси что ли хлещут? В номерах своих сидючи, небось колбаску трескают. Ничево! Мы это проверим. А с огурцами да капустой против нево, – щелкнул он по зеленой бутыли, – никак не выстоять. Ваш-то Николай, – доверительно сообщил Ванька старцу Боголюбову, – днями у нас гулял, так он еле жив домой пошел.

Отец Иоанн горестно качнул головой.

– Да ты, папаша, о нем не тужи! Он верно сделал, Николай-то, что с вашим поповским делом покончил и об том куда следует дал бумагу. Отрекся, то есть, и объяснил, отрекаюсь-де от свово поповства как от мракобесия и служения врагам трудового народа!

– Так и написал?! – изумился о. Александр.

– В точности! – весело подтвердил Ванька.

Опустившись на кровать рядом со старцем Боголюбовым, о. Петр бережно и крепко сжал его ледяные руки.

– Он врет, папа!

– Правду он говорит, ты сам знаешь, – со скорбью отвечал о. Иоанн.

– Граждане попы! – собравшись с силами, возобновил свою речь товарищ Рогаткин. – Мы, собственно…

Некоторое время председатель комиссии боролся с собственными бровями, пытаясь их сдвинуть и тем самым придать лицу подобающее случаю строгое выражение. Брови, однако, вели себя отвратительно. В конце концов, он прекратил бесплодные усилия и продолжал:

– Религия, сказал великий Маркс…

– Опиум для народа! – восторженно воскликнул Марлен, но председатель комиссии властным жестом вернул себе слово.

– Не лезь. Религия, граждане попы, – мрачно и четко произнес товарищ Рогаткин, – есть вздох угнетенной твари. И мы, – с тем же мрачным напором говорил он, не сводя глаз в красных прожилках с иконы Спасителя в правом углу и мерцающего под ней огонька лампады, – освобождаем трудящихся от всех видов угнетения. И от религии в том числе. – Он улыбнулся, приоткрыв белые крепкие зубы. – От всяких там богов… страшных судов… непорочных зачатий… Непорочное зачатие! – Рогаткин оживился, расхохотался и несколько отрезвел. – Да в такие сказки в наше время даже дети не верят. Доктор! – разбудил он дремавшего на стуле Антона Федоровича Долгополова. – Проснитесь и скажите: возможно ли зачатие без совокупления?

Неверными руками Антон Федорович извлек из нагрудного кармана футляр, из футляра – пенсне и, с третьей попытки водрузив его на переносицу, признался:

– В природе таких случаев не бывает. – После чего, виновато потупившись, шепнул старцу Боголюбову: – Простите.

– Да какая твоя вина? – легко откликнулся старец. – Ты о природе, и ты прав.

– Ах, папа! – в гневе воскликнул о. Петр. – Вы им еще о Неопалимой Купине расскажите!

Он встал и шагнул к товарищу Рогаткину.

– Вы зачем сюда пришли?! Кто вас сюда звал с вашим вонючим пойлом?!

– Петя! – попытался вразумить его старец, но о. Петр горел и дрожал, как в лихорадке.

– Вы свое дело сделали – вот и пейте на оскверненных вами костях!

– Петя! – умоляюще вскрикнул о. Иоанн. – Я тебя прошу… И я тебе, священнику, напоминаю о разнице между грехом и грешником!

– Разницу я знаю, только ее здесь не вижу! – Отец Петр явно не желал смиряться. – У них, папа, вы сами видите – радость и ликование, в виде, правда, совершенно непотребном, что вам, мне и отцу Александру наблюдать не только омерзительно, но и непозволительно!

– Поз-з-звольте! – еще сохраняя миролюбие, протянул Рогаткин. – Мы к вам пришли, откровенно говоря, поздравить…

– Это с чем же?!

– Отвечаю: с окончательным и бесповоротным торжеством разума!

– Именно! – возликовал Марлен. – Послушайте, я вам прочту. Самые последние! Буквально только что. Стихи простые, для народа…

– А народ, выходит, дурак? – встрепенулся бывший столяр, безо всяких предисловий и тостов приложившийся к стакану и теперь воинственно выкативший на поэта черные пьяные глаза.

С презрением отмахнулся от него Марлен, он же Епифанов Федя.

– Понимал бы ты! – И, не теряя времени, принялся читать из своей тетради. – Когда народ устал терпеть, – левой свободной рукой Марлен с силой рассек воздух, указывая конец строки, – он в храм пошел – но не молиться, а чтобы с обманом расплатиться и в будущее чтоб глядеть. – Шуйца поэта взлетала и опускалась, и ей вслед то возвышался, то понижался до трагического шепота его голос. – Он куклу лживую раздел, гнилые кости рассмотрел, и проклял вековой обман, поповских сказок злой дурман…

– Мерзость, – ясно вымолвил о. Иоанн.

Федя опешил.

– Вам не понравилось? Но вы не дослушали! Там дальше… Святые мощи! – взвыл он. – В чем их святость? Набитый ватой труп предстал…