Там, где престол сатаны. Том 1 - Александр Нежный

Сергей Павлович вспоминал дальше и вспомнил, что знакомства в церковном мире были и у приятелей Людмилы Донатовны – жабы-Ангелины и ее мужа, в семейной жизни нареченного «Козлик». Сергей Павлович однажды уже звонил им – но, услышав голос Ангелины, не смог преодолеть отвращение, вздохнул и положил трубку.

В тюремной камере дед писал мелко, при этом почти не оставляя промежутка между строчками. Как и в первый раз, в иных местах Сергей Павлович подолгу вглядывался в слова и буквы и снова сокрушался, что у него нет лупы. Между тем, надо было все понять. Кто такой «м. Сергий»? Почему Петр Иванович не желал иметь с ним ничего общего? Его тюремщики настойчиво предлагали ему признать «м. Сергия» и какую-то составленную им «Декларацию», в противном случае угрожали упечь деда на Соловки. Петр Иванович не дрогнул, отверг и «Декларацию», и ее автора, не стал «Иудой-Николаем» и в конце концов получил за это и тюрьму, и Соловки, и смертельную пулю.

Но не только за это.

Сергей Павлович догадывался, что первопричина гибели деда Петра Ивановича Боголюбова крылась, скорее всего, в «Завещании Патриарха», тайну которого он так и не открыл своим мучителям. Он был, наверное, одним из тех, кому Патриарх всецело доверял и кому вручил судьбу своего «Завещания». «Когда гнев Божий, – на папиной машинке выстукивал Сергей Павлович, – отступит от нашей России, когда опомнятся и покаются люди ее, когда правда станет им дороже всех земных сокровищ, – тогда, я верю, обретено будет предсмертное слово Патриарха».

Сергей Павлович поднял голову и невидящими глазами уставился в окно.

Будучи, подобно деду, поставлен перед выбором, сумел бы он принести в жертву своей вере – жизнь, своему служению – любимую жену, своему Богу – единственного сына? В миг невыразимого отчаяния стало бы ему поддержкой не оставлявшее Петра Ивановича упование на то, что со смертью не кончается наша жизнь? Не поколебался бы твердым шагом шагнуть в бездну? Верил бы, что за мраком ему откроется свет, что, убитый на земле, оставит ей свою бренную плоть и без тела, налегке, перейдет на Небо?

Трепеща и робея, он вступал в круг понятий и вопросов, ранее ему совершенно неведомых. Застыв над папиной машинкой, он думал: от наследства Петра Ивановича, отца своего, папа отказался, в чем, однако, никто упрекнуть его не смеет. Николай предал, а папа изнемог, с малых лет озабоченный лишь тем, чтобы выжить. Советская власть сначала убила его отца, потом отправила на помойку, где, рыча на таких же, как он, голодных псов, волчонок-папа вынюхивал себе протухший, но еще съедобный кусок. И хотя впоследствии ему вовсе не обязательно было подписывать унизительный для себя договор с властью, в нем, судя по всему, была уже разрушена всякая способность даже к безмолвному сопротивлению, и он легко отрекся от своего первородства. Вне сомнений, для Петра Ивановича Боголюбова это был тяжкий удар. Как! Павлуша, вымоленное дитя, ненаглядный мальчик, отцовская надежда, в скверной своей бумаге собственноручно написал, что всегда считал отца чужим человеком! Читая заявление сына, Петр Иванович тосковал даже на Небе. Кровоточило сердце. Возможно даже, его спрашивали – и спрашивали не без укора: скажи, как мог твой сын, твоя плоть и кровь, войти в соглашение с теми, кто погубил тебя и Россию? Петр Иванович горестно молчал. Тогда на помощь ему спешил знакомый Сергею Павловичу по внезапной встрече у болота всеведущий старичок, объявлявший всему небесному сообществу, что наследство Петра Ивановича втуне не пропадет. Ибо Промыслу было угодно, чтобы сын отрекающийся имел в преемниках сына наследующего, то бишь Петра Ивановича внука. Не беда, что Сергей Павлович в ту пору еще не родился, а молодой Павел Петрович сгорал от вожделения к распутной линотипистке Наденьке, пухлыми пальчиками ловко набиравшей заметки для многотиражки «За советский подшипник». (Именно в этой газете начинал папа.) Они все знали, в чем Сергей Павлович смог лично убедиться в тот вечер, когда, едва живой, выполз из болота на бугорок, где росла протянувшая ему ветку милая ива.

С холодным потом, вдруг проступившим у него на лбу и спине, он вспомнил неотвратимую мягкую силу, с которой засасывала его трясина, свой жалкий вскрик и свои вполне ничтожные попытки избежать гибели. В самом деле, что бы он смог, не окажись неподалеку взращенное самим Господом чудесное деревцо! Сергей Павлович схватился за голову.

Боже, если Ты есть, открой слабому человеку смысл письмен, которые алмазным резцом Ты вырезаешь на каждом дне его жизни.

В самом деле, что Тебе стоит.

Верно ли, что Сергею Павловичу подарили жизнь исключительно для того, чтобы по истечении сорока с лишним лет она стала другой? Справедливо ли утверждение, что, вступив в обладание наследством Петра Ивановича Боголюбова, он обязан найти ему наилучшее и единственно достойное применение? Правда ли, что именно Тобой сплетена цепочка будто бы совершенно случайных совпадений? Окинем их беспристрастным взором. Итак: безумный мужик с топором, внезапно собравшийся Сергея Павлович прикончить. (И зарубил бы, не прояви доктор Боголюбов несвойственную ему прыть.) Болото. Добрым словом уже не раз помянутая ива. Далее: дедушка с его поразительными речами. Рассуждая с пристойным здравомыслием, сочтем дивного старца бредом, помрачившим сознание Сергея Павловича сразу после пережитого им сильнейшего потрясения. Но тогда какая сила вынудила его бежать из «Ключей»? Что побудило спрашивать у папы о Петре Ивановиче, действительно ли тот был священником? И что заставило допытываться, не сохранилось ли каких-либо свидетельств о его жизни и смерти?

«Требовали, – перечитал и двумя пальцами, медленно отстучал эти слова на машинке Сергей Павлович, – чтобы я открыл им Завещание Патриарха, и за это сулили сохранить мне жизнь. Я сказал, что Иудой никогда не был и не буду. Надежды нет».

И его убили.

Сергей Павлович поник.

Поражает не только свирепость власти, устроившей в России долгую и беспощадную резню, но и количество палачей, по доброй воле присягнувших государству-тюрьме. «Кто бы мог подумать, – шептал он, давясь тоской и с высоты седьмого этажа глядя на размокший от ночного дождя овраг и черную от грязи речку на дне его, – что березовая Русь накопила в себе столько тьмы». Внизу сильный ветер трепал голые ветки кустарника и раскачивал росшие неподалеку от дома высокие тополя. На противоположной стороне оврага, у дверей магазина, когда-то стеклянных, а теперь забитых фанерой, выстроилась очередь, и Сергею Павловичу издалека было слышно ее тяжелое, мрачное молчание. Вдруг резко потемнело, хлынул дождь, и по окну побежали потоки воды. Очередь укрылась зонтами, но не разошлась, сплоченная заботой о пропитании. Колбаса правит миром, а пустой холодильник вселяет ужас.

Мой страх, однако, о другом. Больше всего я боюсь доставшегося мне наследства и связанных с ним обязательств. Ибо в обладание наследством деда Петра Ивановича может вступить лишь человек, во многом непохожий на Сергея Павловича Боголюбова и прежде всего не боящийся правды – как о сущности бытия, так и о себе самом.

Он протянул руку к пачке «Беломора», но, вспомнив, что с утра во рту у него не было ни крошки, решил хлебнуть чая. До кухни, однако, он не дошел. На лестничной площадке тонко тявкнула собака, потом в дверь позвонили. Вместе с таксой Басей, дружелюбно помахивавшей коричневым хвостиком, на пороге стоял «шакал», он же Бертольд Денисович Носовец, с презрительным выражением узкого хищного лица с тонким носом и бородкой клинышком.

– Паша дома? – не тратя на Сергея Павловича лишних слов и вообще глядя на него, как на пустое место, спросил он. Сергей Павлович ласково улыбнулся Басе, а Бертольду сказал, что Павел Николаевич Боголюбов в данный момент находится на работе, в редакции газеты «Московская жизнь».

– Могу дать адрес и телефон.

– Ладно. Умник. Я на пару дней исчезну, а ты вот, – протянул сосед крест-накрест перехваченный бечевкой сверток, – передай ему. Он знает.

Сергей Павлович увесистый сверток взял и лишь потом спросил:

– А что это?

Но Бертольд вместе с Басей уже скрылся в подъехавшем лифте, успев, правда, весело прокричать под грохот смыкающихся створок:

– Много будешь знать – скоро подохнешь!

– Чтоб ты провалился, – от всего сердца пожелал ему Сергей Павлович.

И «шакал» провалился.

Между тем, услышав на лестничной площадке голоса, из дверей квартиры двадцать девять выглянула профессорская вдова Вероника Андреевна, полная женщина лет, наверное, шестидесяти, в облике которой сквозь следы былого благополучия наметанный глаз доктора Боголюбова отмечал признаки начинающегося распада. В двадцать девятой вместе с Вероникой Андреевной жила ее дочь Таня, и Танина дочь от скрывшегося в прошлом году мужа – четырнадцатилетняя Света, при встречах окидывавшая Сергея Павловича мерцающим взглядом маленькой шлюхи. И хотя «шакал» не раз бывал уличен в чудовищном вранье и бесстыдных сплетнях, он вряд ли лгал, когда утверждал, что бабка и мать пьют на заработанные девчонкой деньги. Он настаивал также, что Свету предлагали и ему, и он отказался не столько из-за высокой цены, сколько из-за нежелания переступать житейскую мудрость, запрещающую блудить там, где живешь. Тут, впрочем, он мог и наврать.