Канашкин В. Азъ-Есмь - Неизвестно

Владимир Ильич Чередниченко, разумеется, не Иванушка - он мудрее. И мудрость его не антигуманна. Что же тогда понуждает структурного апологета держаться за иссушающее бесплодие и гримироваться под подозрительного наукомана?..

3.

На этот вопрос Владимир Чередниченко отвечает сам и предельно внятно. В его эссе «К семантике жанра некролога» примечательны такие подразделы: «Концепт «светлая память» в советских некрологах 1980-х годов», «Композиция советского некролога 1980-х годов», «Модель идеального советского человека». О чем они? Ну, конечно же, о предмете чрезвычайном - наследии советской эпохи, которой нет уже 20 лет и которую автор - как символические останки - предлагает как можно скорее люстрировать. О том, что постсоветских неэлитарных горемык, научившихся нахраписто выживать, надо так же, если не гнобить, то и не жаловать. О том, что советские кэгэбисты - исчадие ада, а эфэсбешники, измазанные кровью и белужьей икрой, люди чести. О том, что модель идеального советского человека - это проекция «чумного плебса», и место ему в сырых подвалах, отделенных от элиты заборами с колючей проволокой... Как совкоборец-эпигон, пробудившийся с досадным опозданием, Чередниченко ищет в «неохваченных» структурных элементах следы советской цивилизации с ее звездами, трудом, героикой. И вслед за Гройсом, прочими гробокопателями заваливает грязными нечистотами весь русский советский XX век.

Что это? Старания прозревшего сателлита или непонимание происходящего? Но «непонимание» не хочется произносить, имея ввиду ученую ипостась пишущего. Лучше сказать о необыкновенном, прямо-таки патологическом приноравливании, о чутье, заставляющем всяческую ученость исчезать, причем, с опережением, если, конечно, она имеет какое-то «вещество».

Свой шанс прислуживать космополитическому Упырю и господствующему Молоху так безраздельно, Чередниченко (1952 г.), разумеется, не купил. Он действует добровольно, с затаенной надеждой на востребованность. Вспоминается в этой связи сказанное Василием Степановичем Курочкиным (1831-1875) об одном поистине знаковом фигуранте XIX века, Петре Андреевиче Вяземском (1792-1878), проделавшем скорбный путь от журналиста, критика, мыслителя до «циркулярной многоножки», заклейменной даже приближенной сектой: «Судьба весь юмор свой явить сумела в нем, Забавно совместив ничтожество с чинами. Морщины старика с младенческим умом. И спесь ученую с холопскими статьями...»

Безусловно, поименованные персоналии разноплановы, разновелики, предельно несопоставимы. И, тем не менее, у них, в контексте «сошки, несвободной от комплексов», есть нечто общее, как бы полуподвальное - растворенность в воцарившемся страхе и неудержимая страсть к комфорту. Больше того - сознательно-бессознательная готовность разлагаться, менять свое фортификационное обличье и дальше...

4.

...Как известно, Ницше науку называл «предрассудком». Ницше так утверждал потому, что все, особенно в гуманитарной области, ему представлялось вытертым, склонным к лукавому обессмысливанию и казалось необоримым препятствием для свободного кровообращения. Если нынешнюю филологическую науку «снять» с поверхности наблюдаемой нами ученой особи, то перед нами открывается столько же откат, сколько и доморощенный самообман. А если проследовать в глубь этой самой ученой особи? Ученые труды Чередниченко в свое «нутро» никого не впускают. У них все в структурных канонах, в наукообразном облачении. В некоем, кроящемся за научным миром, квазиученом мареве. Так что, замурованная видимость? Как ни произвольно, но да, видимость. Однако, не расхожая, не вышибающая, а церемонно-претенциозная, оборачивающаяся своей лавирующей, то есть, претендующей на право «торжествовать», стороной.

Среди всех поразительных впечатлений, которые Владимир Чередниченко не оставляет, а насаждает, выступает его испытание окружающих на предмет научно-теоретической оснащенности. Он никем не пренебрегает, а внимает в ожидании - пассивно-требовательном, участливо-взыскующем. И это образует пространство-паузу - напряженно-удушливую и почтительно-игровую.

Когда он пребывает в своей сфере и буквально щелкает один вопрос за другим, от него исходит только его присутствие. Заполнить это само-наличие целиком, он, несмотря на колоссальные усилия, не в состоянии, ибо, погруженный в самого себя, затормаживается, как бы застывает в самоповторах. Сколько-нибудь разрешимыми поставленные задачи он не делает, а остается условно выдержанным и важным. И в этой важности - не всегда значительным, будто что-то укрывающим в неопределенности или временной чересполосице.

То, что его поведение, обусловленное его учеными дефинициями, - Личина, некая Благопристойная Маска, адекватная заявляемому Лику, всем очевидно изначально. И потому, общаясь с ним, каждый думает о том, как себя повести, чтобы эту маску приподнять. Приблизиться к обладателю архи-синергетического ядра. Пищу он принимает за своим столиком отстраненно, заставляя проникаться скромностью его съестной снеди и легко угадываемой домашней аскезы. Старательно пережевывая и запивая неторопливо, с публично-зримой соразмеренностью, он, подобно эху, пророчествующему в отсутствии времени, оповещает: никакого сколько-нибудь значимого смысла в его искусных маневрах и манерах пока нет. А проработка «неблошиных истин» - теоретико-гипотетическое предстоящее.

Не верхогляд, не прохиндей со связями, не профанатор-интеллектуал, а сдержанно-невзрачный и неугомонно-побудительный анахорет, играющий в науку по своим эксклюзивным правилам, свидетель текущего трагифарса, насквозь воображаемый и до жути суперреальный, Владимир Ильич Чередниченко - отражение сегодняшнего маргинально-депрессивного отражения. Наше проворно-смятенное и обреченное мельтешение. Сделавший ставку на развитие того, что развиваться не может, он неустанно открывает врата в научные чертоги. И тут же, как бы соскальзывая в накрученную им на самого себя исключительность, предупреждает: «Моя научно-методологическая Формация перед вами, только нужен сведущий ключ, чтобы сюда войти». Та особая атмосфера, что липко, густо, неощутимо при этом возникает, тут же поглощает, сводит на нет пробивающуюся было ясность. И превращает ее в заструктуренный непропуск, непроизвольную регрессию, перекодированное ни то, ни се, «смердящее впустую»...

5.

У Владимира Чередниченко на этапе текущих поп-перемен возникла тема культовой постановки. То есть синтеза «пития», «развлечения» и «оттяжки». Этому акту «веселого водоворота», в котором личность растворяется, а желания неизменно обманываются, он посвятил две последние работы - «Философия тоста» и «Философия гола» («Кубань», 2010, № 1-2). Они по-своему замечательны, ибо движутся к семантическому минимализму. По ним можно наблюдать не только процесс исчезновения Высокого Смысла из жизни, а и поворот ученой особи к тому тотально-профанному гомеостазу, который мы называет

нашим сегодня.

Тост - это пляска между яиц, а гол - вопль козлогового Максима Галкина, несущийся из нижних оборок инцестуозно-формалиновой Аллы Борисовны. Владимир Чередниченко, тем не менее, воспринимает эти «мессиджи» почти «хорошо». И не выпуская из виду строгие научные рамки, размышляет над ритуалами тоста и гола как доктринер, углубленный в зрелищность и релаксацию. В его концепте нет «табу» и нет «конца». Он структурирует «нарциссизм», «головоногий драйв», буйство тщедушно-скоморошьего «человеческого суперстада». И в этом ремейке архаического множества, как бы «схватившись» со своим постакадемическим отражением, блистательно выигрывает по очкам.

«Я сею мозг…» (Кубанский постмодернизм) *

Я не ученый. Не ваятель.

Не балетмейстер. Не шахтер.

Я не крутой. Не обыватель.

Я не убийца. И не вор.

Не гомосек. Не извращенец.

Не сутенер. Не мазохист.

Не диссидент. Не отщепенец.

Не конформист. Не коммунист.

Я не еврей. Не пофигенец.

И не торговец анашой.

Я просто «новый Карфагенец».

АЗОРИС - хоть и небольшой.

Эти строки, увидевшие свет в одном из первых выпусков журнала «Новый Карфаген», сегодня, десятилетие спустя, настойчиво просятся в качестве эпиграфа к кубанскому постмодерну, который на фоне общего культурного «разбавления» отчетливо претендует на вполне самостоятельный статус. Определение АЗОРИС в контексте «Нового Карфагена» и книжной серии «Голоса молодых» - не просто слово, состоящее из сочетания звуков, а интеллектуально-энергетический импульс, разумная и духовная Система, точнее, Космос, объединяющий все сущее Светом бога Ра (Солнца). «Зреть», «Взор», «Зорить», сливаясь воедино, согласно Сергею Рою, автору вышеприведенных строк, свидетельствуют: в этом мире никакой тьмы нет, а та, что есть, заключается в человеке. И высвобождение из этой тьмы - важнейшая составляющая АЗОРИС.

«Я сорвал с тайны звука седьмую печать: словом „Свет» буду мир освещать...» - декларирует «Новый Карфаген». «На заветную песню души отзовись. Да святится твой путь АЗОРИС...» - вторят ему «Голоса молодых». Журнал «Новый Карфаген» редактирует Валерий Симонович, а «Голоса молодых» Валерий Кузнецов, люди, поглощенные виртуально-информационным пространством Интернета и выше всех экстра-рыночных принципов ставящие девиз из «Портрета Дориана Грея»: «Быть сегодня естественным - это поза, и самая ненавистная людям поза».