Снежные зимы - Иван Шамякин

 Все были за то, чтоб продолжать проверку института, — секретарь горкома, председатель комитета. А комиссия распадалась. «Заболело» двое пенсионеров; один из них, отставной полковник, «безнадежно» захворал в возрасте сорока пяти лет. Неизвестно по чьему приказу отозвали на другую проверку, более срочную, штатного сотрудника комитета. К самому Антонюку стали проявлять невиданное раньше внимание, давая ответственные поручения, не формальные, интересные, от которых трудно было отказаться. Поручали дела по разным линиям — через обком, горком, комитет контроля, комитет по охране природы.

Но старого воробья на мякине не проведешь. Все это — он знал — неспроста. Кто-то где-то тешил себя мыслью, что дело с институтом можно будет «спустить на тормозах» и без того затянувшаяся проверка еще больше затянется, а Будыка не дурак, за это время наведет порядок в своем большом и сложном хозяйстве. И тогда на бюро горкома или на заседании комитета, если обсуждение состоится, о всех ошибках можно будет говорить в прошедшем времени. А это имеет большое значение для выводов: руководитель понял, выправил.

Одного не мог взять в толк этот «кто-то где-то», что Антонюк согласился проверять и настойчиво продолжает работу совсем не для того, чтоб утопить директора или еще кого-нибудь, а именно для того, чтобы Валентин, старый друг, действительно неплохой человек, способный конструктор, понял свои ошибки, навел порядок в институте и не увязал глубже в трясине, куда тащили его разные жуки и клепни — слепни.

Антонюка не так уж возмущали люди, которые незаметно, тихо, хитро нажимали на разные тайные рычаги и кнопки. У них не хватало решимости действовать открыто. Не то время — нет былой уверенности в своей непогрешимости. Он смотрел на их действия с юмором. Возмущал Будыка: все идет от его нажима, от его неколебимого убеждения в своей незыблемости. Нет, мелкие недочеты, ошибки Валентин Адамович признавал — все то, что не задевало его славы ученого, что можно свалить на подчиненных: за всем, мол, не углядишь. Но именно эта снисходительная уступка — «на тебе косточку и отцепись!» — методы Будыки, применяемые им приемы, вроде истории с Геннадием, больше всего злили Ивана Васильевича, поддерживали его упорство и настойчивость. Выполнял поручение по охране природы и снова шел в институт. Случалось, что из шести членов комиссии являлся он один.

Видел: сотрудники над ним подсмеиваются. А Валентин снова стал добрым и приветливым.

— На кой тебе сдался мой зять? — спросил ого Антонюк.

Будыка победно хохотнул.

— Думаешь, тебя хочу улестить? Нет. Отлично знаю: такого дьявола, как ты, ничем не улестишь. А ты это подумал? Признавайся. Преувеличиваешь, Иван, свою роль. Взял я твоего зятя из эгоистических соображений. Можешь записать в акт. Понадобился инженер в секретную лабораторию. Зачем мне искать неведомо кого, брать по рекомендации Жука или Клепнева? Чтоб ты еще один факт записал? Я взял человека, которого хорошо знал, члена партии с чистенькой биографией, сына колхозника, зятя персонального пенсионера. Хитер Будыка? Хитер. Осторожен. Но и смел! Не боюсь ответственности! Не боюсь сплетен! Даже твоей комиссии не боюсь. Съел?

После этого разговора появились-таки у Антонюка сомнения: может быть, и правда, все факты, которые они выявили и которые кажутся ему важными, для Будыки как ученого, для развития автоматизации — мелочь. В большом деле и большие промахи можно простить. Пускай последние автоматы не оригинальны по конструкции, но, по-видимому, пользу промышленности они принесут немалую — тут Валентин, наверное, прав.

Но от сомнений ничего не осталось после того, как Иван Васильевич побывал на партийном собрании в институте. Обсуждали итоги научной работы минувшего года. Вообще-то собрание как собрание. Инструктор райкома записал его в актив работы парткома и своей собственной. Было много выступающих. Была критика и самокритика. Но что поразило Антонюка — чуть не в каждом выступлении открыто или в подтексте звучало: под руководством Валентина Адамовича, благодаря Валентину Адамовичу, только Валентин Адамович мог добиться…

Антонюк сидел в сторонке, вглядывался в лица коммунистов и видел: есть люди, которые придерживаются другого мнения, хотя, может быть, не отрицают авторитета Будыки — скептических улыбок не видно. Но эти молчат. Почему? Странно, что сам директор принимает все выступления как совершенно естественные. Не похоже, что он организовал их специально для райкома, для комиссии. Нет, скорее всего такие выступления здесь явление обычное. С ними свыклись. На них, вероятно, смотрят как на пропаганду достижений всего института. Мало кто думает, как это опасно. Для Будыки. Для коллектива. Нет, эту болезнь пилюлями не вылечишь. Нужна операция. А на операцию не согласны ни сам пациент, ни близкие и далекие. Как переубедить? Кого нужно в первую очередь переубеждать? После собрания Будыка стал, кажется, еще более самоуверен. Узнал, что Антонюк в институте, специально, видно, пришел в плановый отдел, начал подтрунивать при сотрудниках:

— Один? Расползается что-то твоя комиссия. Вожжей нет. Нету. Слаб ты стал, Иван. У нас в буфете выявлена растрата. Вот козырь! Займись. Очень может быть, что это ученые, обжоры и пьянчуги, обсчитали несчастную буфетчицу. Доктор наук Будыка… видишь, как раскормился? — похлопал себя по животу. — Кандидат Борецкая… она по две курицы съедала… Какой буфет выдержит!

Плановики и экономисты весело смеялись. Любили директора, особенно женщины, — за простоту, остроумие. Да и внешность: мужчина что надо! Антонюк не поддержал его фиглярства. Сказал серьезно: — Посоветуй, Валентин Адамович, на каком заводе лучше проверить экономическую выгодность замены старого оборудования вашими автоматами.

— На каком? Можешь поехать в Иркутск. Далеко? В Каир. Не дадут разрешения? В Ереван. Нет командировочных? Я могу выдать из своих средств. Нам такие данные тоже понадобятся. Идет?

— Идет. Давай в Иркутск. Пошли, выписывай! — взял Будыку за локоть и повел в коридор.

Валентин Адамович несколько растерялся.

— Ты что, серьезно вознамерился ехать?

— Я ведь не такой шутник, как ты. Идем, идем.

— Не будь идеалистом, Иван. Как я могу дать командировку человеку, не имеющему отношения к институту?

— Тогда, так твою… не паясничай перед людьми! А то дам по морде — иди тогда жалуйся на меня куда хочешь, — Антонюк развернулся, как для удара.

Будыка испуганно отступил — знал характер своего командира. Укоризненно покачал головой:

— Стареешь, Иван. Шутку перестаешь понимать. Плохой симптом. Дружбой не дорожишь.

Опять хотелось сказать, что дорожит дружбой, очень дорожит и все, что делает, делает для его же, Валентина, пользы, из дружбы. Но чувствовал, что нет у него нужных слов, а над обычными Будыка посмеется: «пионерский идеализм». Поэтому не стал больше разговаривать на эту тему. Хватит, один раз поговорили. Но потом, уйдя, несколько дней чувствовал себя нехорошо, словно виноватым или побежденным.

Глава XI

Лада сообщила родителям:

— Один гжечный кавалер предлагает свое сердце и просит моей руки.

Лада имела привычку разговаривать шутливым тоном. Даже близкие не всегда понимали, когда она серьезна, а когда дурачится. Сидели за столом. Ужинали. Мать не придала ее словам значения. Улыбнулась ласково, как над маленькой шалуньей, укоризненно покачала головой: мол, когда ты станешь, наконец, взрослым человеком! А Иван Васильевич насторожился, почувствовал, что дочь говорит не шутя, даже волнуется и хочет скрыть это под иронией. Лада пытливо посмотрела отцу в глаза, спросила с некоторым раздражением:

— Почему вы не спрашиваете — кто? Вас это мало интересует?

— Ждем, что сообщишь сама. Кто сказал «а», тот должен сказать и «б».

— Да «б»! Жених крепко стоит на ногах. Имеет твердую основу. В лице родителей. И свою собственную — ученую степень. Правда, первую покуда. Однако можно не сомневаться: будет иметь и вторую. Все будет иметь!

Антонюк понял, о ком идет речь. Особой неожиданности здесь не было.

— Феликс?

— Ты удивительно догадлив, папа.

— Это серьезно?

— Насколько я понимаю, с его стороны — весьма серьезно.

— Будыка? — ошеломленно переспросила мать, уразумев наконец, что Лада не шутит.

— Похоже, дорогие родители, что вы очень удивлены. Почему? Вот что интересно. Мне двадцать три года. Я что переспелая вишня: вот-вот сорвусь, и неведомо, в чей рот попаду. А мне хочется попасть в надежные руки. Ни высшая математика, ни ядерная физика не освобождают от биологических законов. Они действуют равно для всех. Не стоит забывать об этом. Наконец, что вы можете возразить против такого союза? Я — дитя города, дитя относительной роскоши. Привыкла жить на уровне современной цивилизации. Я получу для этого все: квартиру, дачу, машину.