Снежные зимы - Иван Шамякин

— Ничего — похудеет, это ему на пользу, — довольно равнодушно поначалу ответил Иван Васильевич.

Но жена стала укорять:

— Ну чего ты задираешься со всеми? Вот ведь человек! Не научили еще тебя. Ну там, в сельском хозяйстве, воевал, так там ты хоть специалист. А в Будыковы станки зачем ты лезешь? Что ты понимаешь в них?

— Ничего. Но в группе есть инженер-станкостроитель. А лично я немножко разбираюсь в людях, в кадрах, в организационной работе, в партийной. Вам с Будыкой хочется полной бесконтрольности? Я никогда не поднимал шума, когда проверяли мою работу. А проверяли почаще.

— Во-первых, ты не на службе и мог отказаться.

— Из партии на пенсию не выходят, Ольга!

— А если уж взялся, то неужто нельзя было сделать так, чтоб не погубить нашей дружбы. Столько лет дружили!

— Если она за столько лет не закалилась, наша дружба, значит, не та сталь.

— Ох, Иван, Иван! Тебе хочется потерять друга, который всегда может помочь, поддержать?

— Я не падаю, Ольга.

— Когда будешь падать, поздно поддерживать. Я не меньше тебя не люблю блата, но такова жизнь. Ты вдруг уехал к Васе — у меня замерло сердце. Кто мог бы дозвониться до части? Валентин смог. Теперь он пригласил к себе на работу Геннадия.

Вот это и ошеломило.

— Будыка пригласил нашего зятя? Сам? Когда? Через кого?

— Вчера от его имени позвонили Геннадию на работу.

— И ты молчала?

— Иван! Ты и в этом готов увидеть бог знает что. Надо же парню расти.

— На заводе расти нельзя? Для хорошего инженера завод — лучшая школа. А он без году неделя инженер — и уже в институт лезет. Небось с радостью согласился?

— Почему же не согласиться, если предлагают лучшее?

— Значит, со мной можно и не советоваться? Я — нуль. Пенсионер. Так?

— Он самостоятельный человек.

— Когда сидел на моем горбу, тогда вы молчали о самостоятельности! Самостоятельные!

Антонюк выругался. Ольга знала: Иван при ней отпускал крепкое слово в три года раз, когда возмущение его, как говорится, поднималось до колокольни; вот тогда и бил этот большой колокол. По-женски мудрая, она тут же спешила погасить. гнев мужа — уступкой, мягкостью. Ольга и сейчас постаралась восстановить мир и лад, но меж ласковых слов вздохнула, призналась:

— Ах, Иван! Перестаю я тебя понимать.

Ему тоже стоило немалых усилий погасить злость; осталось только удивление и даже своеобразное восхищение другом: «Ну, ты и Остап Бендер, Валька! Однако все больше и больше выдаешь свою неуверенность».

 Можно довести спокойствие до равнодушия: делайте что хотите, мне все равно. Но Антонюк знал, что тогда, по сути, наступает гражданская смерть человека, коммуниста. Он до этого опуститься не мог. Когда Ольга уже забыла про разговор о зяте, довольная, что муж стал таким добрым, уступчивым, он вдруг попросил:

— Позвони ты этому будущему великому конструктору, попроси приехать.

Она не поняла, удивилась и обрадовалась.

— Валентину Адамовичу? Иван Васильевич улыбнулся.

— По-твоему, он еще будущий? Боюсь, что бывший. Я о зяте твоем говорю.

— Он такой же и твой, — обиделась Ольга. — Чтоб сейчас приехал? Поздно уже.

— Пусть хоть па сына посмотрит! Поздно! По неделе не видит сына!

Ольга почувствовала, что Иван опять «заводится» — так она это называла, — и опять начала «спускать на тормозах» (его определение).

— Я позвоню. Но прошу тебя: говори с ним спокойно. Обещаешь?

— Разве я когда-нибудь кричал?

— Нет. Но ты иногда говоришь так язвительно, что это обижает.

— Ах, как ты боишься зятя обидеть. А как он со мной разговаривает в последнее время, ты не слышишь?!

— Нет, слышу. И говорила ему.

— Представляю, как ты говорила. Уверен, что ты больше извинялась.

Сверхделикатность жены в иных случаях трогала, а в иных злила. Он слышал через дверь, как она говорила по телефону, сперва с дочерью, потом с зятем, долго уговаривала ее и его приехать. Отрываться от телевизора, ехать по морозу в метель им не хотелось. Зять, видимо, выпытывал, зачем он так срочно понадобился. Ольга Устиновна отвечала приглушенным голосом. Иван Васильевич понимал ее положение. Нельзя сказать правду, потому что тогда Геннадий может не приехать, и врать Ольга — не умела, так что приходилось говорить какую-то полуправду, малоубедительную для упрямого и самоуверенного инженера. В сущности, старая женщина вынуждена была унижаться перед детьми.

Антонюк долго сдерживался, шелестел газетой, чтобы не слышать переговоров жены, но в конце концов не стерпел. Сейчас он скажет этому сопляку несколько слов, после которых тот долго не уснет. Наглец! Но Ольга угадывала настроение мужа по шагам, по тому, как он отворяет дверь. Она догадалась о его намерении, как только он вышел в коридор. Сказала громко, сердито, решительно:

— Можешь не приезжать! — и повесила трубку.

Зять доехал из поселка тракторного завода в центр за несколько минут. Антонюк не ждал его так быстро. Позвонил воинственно, агрессивно. Иван Васильевич вскочил с дивана, приблизился к двери, чтоб послушать: будет ли Ольга извиняться перед зятем, инструктировать его? Неужто пойдут на кухню шептаться? Он не простил бы жене такого позорного поведения. Нет, у Ольги необыкновенно тонкое чутье и такт.

Зять. Какая муха его укусила?

Теща. При чем тут муха? Иван Васильевич хочет с тобой поговорить. О твоем же деле. Стыдно, Геннадий. Прост старший товарищ.

Зять. Мне в восемь на работу.

Теща Тебе полезно прогуляться перед сном. Пузо отрастил выше носа.

Зять (ошеломленно). И вы против меня?

Теща. Да. Все против тебя. Заели несчастного. Амбиции у тебя много и мания величия. Опасные симптомы. Гляди, нажить эту болезнь легко, лечить трудно.

Зять. Не заболею, не бойтесь. С вашей помощью….

Теща. Иван Васильевич ждет.

Молодчина Ольга! Действует, как говорят, синхронно. Антонюк сел за стол, углубился в прочитанные уже газеты: разговор серьезный, и вести его надо в соответственном положении, не на диване. Жаль, что остался в пижаме, не подумал, надо было одеться по всей форме. Геннадий постучал, что делал чрезвычайно редко.

— Пожалуйста.

Увидел тестя за столом — якобы удивился:

— А я думал, вы спите давно. Пенсионеры рано ложатся. Вместе с курами. — Хохотнул, довольный своей шуткой.

Лезет парень на рожон. Провоцирует. Но мало у тебя опыта, не так это делается, брат. Иван Васильевич приподнялся, протянул руку:

— Добрый вечер, Геннадий. Мы сегодня не виделись.

Смутился-таки оттого, что не поздоровался первым. Покраснел.

— Добрый вечер, Иван Васильевич.

— Садись. — А сам в газету. Пускай остынет. Бывает, что раскаляются и на морозе.

Зять сел. Затих. Ждет.

 Иван Васильевич перечитывал скучно-розовый очерк о колхозном пастухе. Мысленно выругался: посреди зимы — о пастухе! Характерно для сельской газеты. Правда, и у плохого журналиста бывают интересные мысли, здесь умно написано о травах, совсем с других позиций, чем те, что господствовали полгода назад. Задумавшись над сельскими проблемами, может быть, передержал, пропустил нужный для начала разговора момент. Геннадий спросил почти с вызовом:

— Ну?

Не остыл, значит.

— Что — ну?

— Зачем вы меня звали? Мне рано вставать.

Иван Васильевич знал: жена нарочно, с присущим ей тактом и чтоб придать вес свиданию, не вошла вместе с зятем, но стоит на страже, вслушивается. Зачем ей унижать себя подслушиванием? Он позвал:

— Мать! Иди сюда, пожалуйста. Она тут же отворила дверь.

Геннадия явно нервировали медлительность и спокойствие тестя. Парень от нетерпения даже пальцы стал ломать, ждал разговора.

— Геннадий, я хочу попросить тебя — не переходи с завода в институт.

— Почему?

— Я объясню. Мы с Валентином Адамовичем старые друзья, с войны, ты знаешь. Теперь в институте работает группа партгосконтроля. В числе прочих недочетов, очевидно, будет записано о подборе кадров. О неправильном подборе. Мне не хотелось бы ставить своего хорошего друга в неловкое положение. Ты понимаешь?

— Вы же его не просили! А я вас не просил. А если бы и просил, знаю — слова не сказали бы.

«Дурень, не знаешь, сколько слов я сказал за тебя. И вот благодарность!»

— Будыка сам пригласил меня.

— За какие заслуги?

— А чем я хуже других?

— Что тебя соблазняет?

— Ого! Спрашиваете! На тридцать рублей больше!

— И это все? Решают тридцать рублей?

— Для вас это, может быть, мелочь, вы тысячи загребали.

— Геннадий! — упрекнула Ольга Устиновна.

— Не волнуйся, Ольга. Разговор должен идти совершенно откровенный.

— А там, гляди, и в науку можно пролезть.

— О боже, — простонала мать. — Из тех, кто пролезает, никогда не выходит ученых.

— Однако кто кандидата хапнет, тот не бедует.