Новый Мир ( № 4 2010) - Новый Мир Новый Мир

Война в Арденнах была одна, в Сталинграде — другая, в Ливии — третья, а на Иводзиме [8] — четвертая.

Можно, конечно, говорить, что люди везде одинаково боятся смерти.

Но нет, это не так.

Поди услышь историю про какого-нибудь фермера из Айовы, у которого японцы собрали всех домашних в хлеву, а потом запалили этот хлев с четырех сторон. Или про солдата в Арденнах, который помнит, что весь его еврейский род из маленького городка в Новой Англии закатали в ров на окраине. Или про парня из Сан-Франциско, который бы несколько месяцев дрался в развалинах города на Миссисипи, понимая, что за Миссисипи для него земли нет.

Война для всех разная, и память о ней в сознании разных народов по-разному функционирует — и это ни хорошо, ни плохо. Оценивать Отечественную войну с пацифистских позиций невозможно, и вот это да и прочие обстоятельства «выпихивали» Воннегута в другую возрастную категорию — туда, к Аксенову и компании.

То есть читатель в СССР умудрялся сочетать любовь к Воннегуту (к «Бойне № 5») и, одновременно, к фильму «Мне двадцать лет» — а это не так просто, как кажется. Русскому сложно описать посмертное интервью с Гитлером, как это сделал Воннегут в «Дай Вам Бог здоровья, доктор Кеворкян», в котором выясняется, что Гитлер и Ева Браун включены в число жертв — вместе с четырьмя миллионами [9] прочих жителей Германии, шестью миллионами евреев, восемнадцатью миллионами граждан Советского Союза и т. д.

«Я заплатил за все сполна вместе с остальными», — утверждает Гитлер и выражает «робкую надежду на то, что в память о нем будет воздвигнут скромный памятник, например в форме креста, раз уж он был христианином. Допустим, где-нибудь перед квартирой ООН в Нью-Йорке. На нем должны быть высечены, сказал он, его имя и даты жизни: 1889 — 1945 годы. А под ними — два слова по-немецки: „Entschuldigen Sie” („Простите”)» [10] .

Нам это режет слух — по крайней мере, пока живы последние свидетели войны. (Хотя надо понимать, что это вполне соотносится с фразой, которую произносит с трибуны чаплиновский герой в фильме «Великий диктатор».)

Но все это не уменьшает для нас вес слов американского писателя, а, наоборот, увеличивает — у него другой опыт, не наш, но близкий, чуть смещенный. То же касается опыта жизни в абсурдном мире — и в Америку пятидесятых, и в нынешнее американское общество (как и во всякое другое) встроен генератор абсурда. Когда ты в этот абсурд вовлечен, положение дел кажется естественным, но только отойдешь в сторону — удивлению твоему нет границ.

Публицистика Воннегута — это битва с абсурдом окружающего мира.

Для многих, кто читал свободолюбивых американцев в шестидесятые — семидесятые, эти писатели были символом свободы.

Мы думали, что хотя они пишут, как надо жить, про ветер, что бьет в лицо на какой-то американской автостраде, про то, что нужно послать к черту унизительную работу за два доллара в час (мы не могли перевести это в рубли), на самом деле это про то, как абсурден советский бюрократический мир. Но потом прошло несколько десятилетий, и те западные писатели, что не умерли молодыми, вдруг оказались злобными старикашками, что-то вроде британца Гарольда Пинтера, Видала и Воннегута.

Масса народу расстроилась, прочитав, как они поносят президента Буша, неловко рассуждают о глобальном потеплении и прочих делах. Что до Воннегута, он до последнего почем зря поносил правительство США, а человеку, всю жизнь полагавшему, что ex occidente lux [11] , это неприятно. Были и те, которые не то чтобы любили чужого президента, но опечалились из-за этой стариковской риторики.

Одни считают, что последний сборник статей, скетчей и гэгов местами не очень удачен, зато местами великолепен. И то, что поздние вещи Воннегута — квинтэссенция здравого смысла, остров этого здравого смысла в современном, еще более безумном мире. Другим Воннегут этого периода кажется несмешным, а его высказывания — чем-то вроде шуток Новодворской. Ему пеняют за прозрения наподобие этого: «А знаете, что является самым главным секретом Второй мировой войны? Не поверите: Гитлер был христианином. Нацистская свастика — это изуродованный христианский крест» [12] . Понятно, что это публицистика, но Эренбург — тоже публицистика. И та же Новодворская. И Майкл Мур — тоже ничего себе публицист. Разница есть и требует формализации.

И тут оказывается, что над Воннегутом словно тяготеет проклятие анекдота, на сей раз как предмета расхожей остроты: «В США Воннегут известен тем, что он левый, а в России — тем, что писатель». Однако современный русский читатель оказывается куда разборчивей, чем был полвека назад, и склонен разделять литературное качество и социальный смысл.

Неприязнь к Воннегуту есть — что уж отрицать это и отбиваться остротой Маяковского о том, что писатель не червонец, чтобы всем нравиться. Книги Воннегута оказались удивительно интересным поводом для анализа — потому что сменились не только политические эпохи, но еще и поколения читателей, каждое из которых имело свои причины любви и нелюбви к Воннегуту.

Есть мнение, что универсальных драгоценностей нет, и там, где иные видят алмаз, другие видят пепел, а когда пройдет время — наоборот. Но универсальные драгоценности есть. При этом вовсе никто не обязан любить жемчуг, можно, к примеру, предпочитать рубин. Но мы понимаем, что есть набор смарагдов, корундов и яхонтов, а есть плесень, пепел и тлен.

И можно прийти к соглашению, отделяя драгоценные камни от плесени, когда любитель алмазов — с одной стороны, а с другой стороны — любитель рубинов сговорятся.

А анекдот, рассказанный Сергеем Довлатовым, меж тем оказался по-настоящему символическим, войдя в историю мировой литературы.

Ермаков Олег Николаевич родился в 1961 году в Смоленске. Прозаик, автор книг "Знак зверя" (1994), "Запах пыли" (2000), "Свирель вселенной" (2001) и др. Лауреат премии им. Юрия Казакова за лучший рассказ (2009). Живет в Смоленске.

Олег Ермаков

sub * /sub

Ортодокс бунтующий

Впервые Пол Боулз появился в России в 1985-м, в самиздатском тогда «Митином Журнале» — в образе «Гиены». Так называется рассказ. То, что по ходу повествования происходит аватаризация (от «аватара» — в мифологии индуизма понятие, обозначающее феномен нисхождения божеств — Вишну, Шивы и других — на землю и воплощения их как в людей, так и в других смертных существ) рассказчика — сначала в аиста-простака, а затем

в мудрую, хитрую и коварную гиену, заманивающую птицу в пещерку и там ее пожирающую, ясно как божий день. Любой писатель проделывает тот же трюк: ударяется о стол, монитор компьютера или что там перед ним и оборачивается лебедем или красной девой, летит, рукавами машет. Обычный шаманизм писательской повседневности. Шаману-писателю приходится воплощаться и в самых отъявленных мерзавцев, в смердяковых и иже с ними. Или вешать топор в петлю на отвороте пальто. Но аватаризация Пола Боулза в этом рассказе вызывает все-таки легкую оторопь. «Затем она сожрала то, что хотела сожрать, и вышла на широкую плиту, прикрывавшую вход сверху. Там, под луной, постояв некоторое время, она выблевала то, что сожрала, а после, полизав блевотину, принялась кататься в ней, втирая ее в шкуру». В другом рассказе аватара писателя — змея, ужалившая ребенка. Эти образы столь суггестивны, что у читателя пробегает холодок по спине. Он и сам начинает видеть мир глазами змеи, вот в чем штука. Завет Льва Толстого о вчувствовании Пол Боулз исполняет виртуозно: он заражает нас своими аватарами. И впечатлительным натурам его рассказы лучше не читать. Гиены, явившиеся из миражей танжерского отшельника (в марроканском Танжере американец Боулз провел большую часть жизни), будут преследовать по ночам.

Но сейчас хотелось бы поделиться кое-какими соображениями по поводу романа, который сам автор считал лучшей своей вещью. Называется он «Вверху над миром» [13] .

Спешу успокоить. Здесь никаких гиен и змей и шокирующих подробностей. Размеренное повествование о путешествии семейной пары — доктора Тейлора Слейда и его жены Дэй в Центральную Америку, о плавании на кораб­ле, знакомстве с пассажиркой миссис Рейнментл…

Ничего особенного. Чемоданы, кофе, пароходные гудки. «За окном утренний туман капал с одного бананового листа на другой». Правда, сразу возникает и какая-то раздражающая нота. Что-то неясное появляется в воздухе, некое дуновение. Это происходит незаметно; только потом, вернувшись к тексту, начинаешь понимать, что с первой же страницы автор подавал знаки: «Часы над буфетом тикали быстро и громко». Медлительные капли тумана и быстрый ход часов и создают тот зазор, в который проникает неприятная ледяная струйка дыхания неизвестного . «— Только не нервничай, — сказал он, зевая». В этой реплике — вся стратегия боулзовского письма. Текст зевает, а мы потихоньку начинаем нервничать. Это и создает нужный тонус, постоянно подпитываемый искрой, сверкающей между разными полюсами.