Тайные тропы - Георгий Брянцев

На столе появился горячий картофель. Все с аппетитом принялись за еду. Когда первые картофелины были уже отправлены в желудок, Денис Макарович с досадой хлопнул себя по лбу:

— Дурак я, какой дурак, совсем забыл...

— Люблю самокритику, — нарочито серьезно заметил Сашутка.

Все рассмеялись.

Изволин вылез из-за стола, вышел в другую комнату и вернулся оттуда с глиняной бутылью. Обтирая с нее рукой пыль, он сказал, что сегодняшний день никак нельзя сухим оставлять, и разлил по стаканам остатки густой настойки.

Никита Родионович поднял стакан и встал. Его примеру последовали остальные.

— За тех, кто погиб смертью храбрых, и за живых, которые отомстят за них и доведут борьбу до конца!

Молча выпили.

Денис Макарович смотрел на друзей. В глазах его заискрилась одинокая, светлая слеза.

При выходе из квартиры Изволина, в коридоре, Ожогин и Грязнов столкнулись с Трясучкиным. Он был сильно пьян, еле держался на ногах. Встретив старых знакомых, Трясучкин обрадовался, засуетился.

— Ко мне!.. Ко мне! — тянул он друзей за руки. — Знать ничего не хочу... Теперь не выкрутитесь...

Действительно, выкрутиться не удалось. Пришлось уступить просьбам Трясучкина.

В комнате никого не было. Трясучкин, натыкаясь на мебель, с трудом добрался до буфета и стал шарить по полкам. Наконец, он обнаружил полную бутылку и поставил ее на стол. Так же упорно он искал закуску. Когда на столе появились куски засохшего хлеба, кости с остатками мяса, квашеная капуста, он усадил гостей на стулья и объявил:

— Выпьем.

Однако не оказалось рюмок, и Трясучкин снова полез в буфет, но на этот раз ноги его подвели. Он споткнулся и уронил рюмки. Со звоном разлетелись по полу осколки.

— Один чорт — петля ждет... Люди гибнут, а тут рюмки...

Достав стаканы, он трясущейся рукой разлил в них содержимое бутылки.

— Пей, братва, — приглашал он, — все равно пропадать. Бежит немчура проклятая... Бежит... А мы, дураки, понадеялись на нее. Бургомистр, собака, и тот лечиться поехал в Германию... Заболел, боров...

Он положил голову на руки и на мгновенье умолк.

— А вы? А мы что будем делать? — Трясучкин замотал головой, будто хотел сбросить одолевавший его хмель. — Хотя вам что... одинокие вы, а вот мне каково? А? Жена, Варька, барахла полон дом — куда податься? Ха-ха-ха... — закатился он. — Выслужился... выстарался... шею гнул и догнулся!.. Влез в хомут и не вылезу... Тьфу, дурак! — Трясучкин густо сплюнул. — Знать бы заранее, где падать придется, подстелил бы соломки... Да разве узнаешь. Ведь сила какая была! Силища! Диву давались... До Волги шагали и все — фу! Комендант сегодня говорит, что отступать дальше не будут, а сам торопит меня ящики сколачивать... Сволочь! О своей шкуре печется... Петля... Всем петля...

Он опрокинул в рот стакан и залпом выпил.

Пользуясь тем, что Трясучкин впал в пьяное забытье, друзья покинули дом.

26

Лес залила талая вода. Размягченный сырыми обволакивающими туманами, напившийся досыта земной влаги, он отяжелел, потемнел и ждал тепла. Волнующая весна бродила ветерком среди берез и сосен и вот-вот должна была надеть свой свежий зеленый наряд.

Заломов и Повелко шли лесом, пробираясь к чурочному заводу. Вода то и дело преграждала путь, и им приходилось или обходить лужи и ручьи, или перескакивать с пня на пень, с кочки на кочку. Повелко это удавалось легко. Он прыгал ловко, а старику Заломову явно не везло. Вот уже третий раз он оступался прямо в холодную воду.

— Опять промок, — ворчал он, выбираясь на сухое место, — не рассшитал.

Повелко смеялся.

— Не годишься ты, вижу, в лесные жители, а еще партизанить хотел...

— Нишего, наушусь, еще молодой, — отшучивался старик и снова нацеливался на ближайший пень.

Ходить по весеннему лесу становилось все труднее, и каждый раз, вернувшись на завод, Повелко и Заломов вынуждены были весь вечер сушить сапоги и портянки. Сегодня воды прибавилось, она закрывала бугорки, стояла в низинах, под стволами деревьев. Путь был тяжелый. Километр, отделявший завод от мостика, который ремонтировали Повелко и Заломов, они преодолевали больше часа.

Наконец, показалась поляна. У самого края ее — три новых деревянных барака с крохотными подслеповатыми оконцами. Чуть поодаль — кособокая рубленая избенка. Ее двускатная тесовая, почерневшая от времени крыша поросла мохом, покрылась лишайником. Оконца, застекленные осколками, глядят неприветливо. На поляне высятся огромные бунты строевого, мачтового леса, подготовленного к вывозке. Лежат вороха пиловочника, подтоварника, горбыля, реек...

Это — чурочный завод. Ни высоких труб, ни цехов, ни ограды. Все производство — пилорама. Она стоит на открытом воздухе и приводится в движение двумя старенькими путиловскими тракторами. Они тарахтят с утра до ночи, им вторят визг циркулярных и двуручных пил и стук топоров.

Когда Повелко и Заломов вышли на поляну, завод работал. Несколько человек сгребали чурки в вороха и грузили на подводы. Утром их должны были отправить в город.

Друзья направились к избушке, выделенной им под жилье. Из трубы вился веселый дымок. Не успели Повелко и Заломов поравняться с бараком, как им навстречу вышел директор завода Сивко и подозвал их к себе. Это было необычно. Сивко редко бывал на заводе и всегда в середине дня, в обед. Появление его сейчас было неожиданным.

— Повелко, — сказал сухо директор, — зайдешь ко мне вечером в сторожку...

Повелко кивнул головой в знак согласия и, не ожидая разъяснений, зашагал к избушке.

— Што это он? — поинтересовался Заломов, когда они зашли в избу и принялись торопливо стягивать с ног сапоги и разматывать мокрые портянки.

— Понадобился, — улыбнулся Повелко, — без меня, брат, он никакое дело решить не может...

— Ну?! — с деланным удивлением переспросил старик. — А я думал, сор от его избы убирать или из козы прошлогодние репьи вытаскивать.

Оба засмеялись. Однако, вызов директора заинтересовал и даже взволновал их. Вот уже две недели, как Повелко и Заломов работали на заводе, и до сих пор к ним обращались только с вопросами, касающимися производства.

Сивко принял их на завод по паролю и сам определил им место для жилья. Он же выдал документы, в которых значилось, что они являются рабочими чурочного завода акционерного общества и проживают на территории предприятия. В избушке друзьям было удобно. Кроме них здесь жила старушка-повариха, большую часть дня проводившая в хлопотах по хозяйству. Повелко и Заломов спали на огромной печи, занимавшей почти половину комнаты. Утром друзья получали наряд на работу, которая обычно сводилась к ремонту мостов на лесной дороге, ведущей к городу. Наряды давал прораб Хапов. Он фактически руководил всем предприятием, а Сивко сидел больше в сторожке и редко заглядывал на завод. Рабочие почти не знали своего директора и относились к нему с уважением. Зато Хапова недолюбливали и называли между собой «жилой», «продажной шкурой», «душегубом». Все знали о связях Хапова с немцами, но почему-то никто всерьез его не боялся. Сам Хапов был не из пугливых. Никто из пособников и ставленников оккупантов не соглашался жить в лесу, а Хапов вот уже больше года безвыездно находился на заводе, часто ходил на лесосеки, и нечего а ним не случалось.