Наш Современник, 2005 № 11 - Журнал «Наш современник»

Поражает всегда точность поэтической детали: «чехословацкие клевера», «Рубашку дождик прилепил к спине», «В глину вкрапленный дождь» или уж совсем всех поразившее: «Ножиком скобленное крылечко». И всегда тонкая элегичность, пришедшая откуда-то из дворянской поэзии девятнадцатого века или же из народных русских песен и плачей.

Я ж смирно разрабатывать осталсяТончайший элегический мотив.Хотелось очень грусть свою прославитьИ этакое что-нибудь ввернуть,Как будто можно так слова расставить,Что юность и любимую вернуть…

Они все были разные, «в пятидесятых рожденные» поэты, но в начале семидесятых, ещё до начала резкого размежевания на левых и правых, на традиционалистов и метареалистов, на концептуалистов и постмодернистов, первенство Коли Дмитриева было заметно всем его сверстникам. Как писал хорошо его знавший и высоко ценивший, еще один ушедший в мир иной мой талантливый сверстник, знаток русской поэзии Владимир Славецкий: «Конец 70-х начало 80-х, „дмитриевский“ период, характеризуется преобладанием задушевности, трогательности, открытого лиризма, образности, восходящей к „большому“ национальному стилю, сложившемуся в девятнадцатом столетии…».

Владимир Славецкий прав: тихо и неприметно, но Николай Дмитриев вел своих сверстников в русло русского золотого поэтического века, как бы не замечая ни критиков, прошедших мимо него (увы, даже Вадим Кожинов не обратил на него свое внимание), ни литературных начальников, проповедующих большой советский стиль, ни модных поэтов-шестидесятников.

Но не был он и этаким угрюмым деревенщиком, певцом родового угла и развалившейся избы, скорее наоборот, деревенская разруха, в семидесятые годы уже достигшая своего апогея и ставшая необратимой, как результат, повлёкшая за собой и разрушение всей нынешней России, наводила на него печаль, и он отворачивался от неё, искал живую жизнь. Скорее он был в плену русского поэтического мифа и при обожаемой им конкретности поэтических деталей в центр любого своего стиха ставил миф и о прошедшем, и о настоящем. Дело другое, что миф этот был печальным и грустным — миф о потерянном русском рае.

Мне было всё дано ТворцомБез всяких проволочек:И дом с крыльцом, и мать с отцом,И складыванье строчек…………………………………..И вот теперь сказать могу(Не за горами старость),Что всё досталось дураку.Всё — дураку досталось…

Это не о конкретном дурном Коле Дмитриеве идет речь, хотя немало у него стихов и о своей собственной нерадивой судьбе. Поэт не боится говорить о дурости и нерадивости в самом народе, частью которого поэт и является, к концу XX века промотавшему всё свое и национальное, и культурное наследие.

Николай Дмитриев жестко и точно говорит и пишет, не размазывая сопли по углам и не сваливая свои и общие беды на неведомых врагов. Увы, «всё — дураку досталось…». Дело другое, что, как и всякий русский Иван-дурак, рано или поздно и наш нынешний Иван-дурак находит выход, не только для себя, но и для всего человечества, и в этом тоже уверен поэт, но пророчески понимает, что не скоро этот выход найдется. Может, и вся поэзия Николая Дмитриева — это поиск русского выхода. Поэты у нас на Руси всегда оставались пророками и провидцами, пусть даже и несостоявшимися или промотавшими свое состояние души.

Во двор отца входи без страха.Хоть здесь живых и нет уже,Но — и в тебе все больше праха,Дождя и опади в душе.Ты принимай во славу нашуИ в память всех полынных днейНеупиваемую чашуОсенней родины моей.

В общем-то, я считаю Николая Дмитриева поэтом уровня своего тезки Николая Рубцова, хотя и совсем другим, непохожим на него ни поэтикой, ни традициями, ни видением мира. Если выделить в его поэтическом характере главное — я бы назвал лирическое простодушие, даже отчаянное простодушие. Это и черта его характера, и главенствующая линия в поэзии — элегическое простодушие.

Мне так по душе простодушье!Оно для иных — как порок,А мне без него просто душноНа хитросплетеньях дорог.

Мне он из старших своих поэтических братьев скорее напоминает Бориса Примерова, хотя их пути почти не пересекались. Сам же Николай Дмитриев больше любил Николая Рубцова и Юрия Кузнецова, которого чуть ли не боготворил, но к счастью, почти не попадал под его магическое влияние. Есть у него цикл почти кузнецовских стихов. Попробовал, проникся — и отошел подальше, дабы не сгореть в бушующем кузнецовском пламени, где сгорело немало его и моих сверстников.

Никуда не пойду я, тоской томим,Потому что русской души оплотЗдесь остался, здесь, утвержденный имКамень духа, кремень среди болот.

Кто поднимет выпавший светлый стяг,Перельет народу живую кровь?Позвонки роняет его костяк,Злоба дня ликует, скорбит любовь.

Иль небесной битве исхода нет?Божьей рати надежнее будет с ним?Вот и призван Юрий, как Пересвет,От речных излук, от земных равнин…

Лишь недавно написал Николай Дмитриев стихи о своем погибшем поэтическом кумире и вдруг так неожиданно ушел вослед за ним. Зачем? Не так уж много сейчас осталось на Руси поэтов такого уровня таланта. Впрочем, если говорить о своих старших собратьях, которых Николай высоко ценил, был среди них гораздо более схожий с ним и судьбой, и стихами, и линией поэтического поведения замечательный уральский поэт Алексей Решетов, еще один из славной плеяды «детей 1937 года».

Я мчался в пермские краяВ вагоне из металла,От соловья до соловьяСекунда пролетала.

Фабричный дым — секундный бред.Я тер виски, и властноБолотных запахов букетВ мое окно ворвался…

Он знал себе цену, знал, чего он хочет добиться в поэзии, знал, каким путем ему надо идти. Но совсем не отвергал стихи непохожих на него сверстников. Ценил метафоричность Ивана Жданова, духовные стихи Ольги Седаковой и Олеси Николаевой, сказовую небывальщину Николая Глазкова. Из него никак не вылепить примитивного деревенского стихоплета. Да и поэзию он знал лучше иных изощренных новаторов. Просто ему не хотелось очарование жизнью заменять избыточной барочностью, очарование природой — литературными реминисценциями, любовь к людям — любовью к филологии. Он был простым, настоящим поэтом. Простодушным виртуозом стиха. Мастером русского лиризма. Он ничем никогда не выделялся из толпы своих сверстников. Его можно было не заметить где-нибудь на литературных сборищах среди многочисленных графоманов… до тех пор пока он не начинал читать свои стихи. В своем простодушии он как-то умело обходил и всех наших литературных «комиссаров в пыльных шлемах», никогда не подлаживаясь под их генеральные указания.

«Пиши о главном», — говорят.Пишу о главном.Пишу который год подрядО снеге плавном.

О желтых окнах наших сёл.О следе санном,Считая так, что это всё —О самом, самом.

Пишу о близких, дорогихВечерней темью.Не почитая судьбы ихЗа мелкотемье…

Это же был смелый вызов, брошенный в начале семидесятых годов номенклатурным структурам. Определение своего земного, человеческого главного пути на нашей грешной земле. Он был поэтическим оправданием земного поколения, рожденного в пятидесятые. Он и в мистике своей простодушно шел к Православию, минуя новомодные поэтические увлечения.

Зачем он вообще ушел так рано в мир иной? Для меня это остается загадкой. Еще недавно, дня три назад, стояли с ним в фойе писательского дома в Хамовниках, говорили о предложенной мной теме книги о нашем поколении «Эпоха одиночек», взгляды совпадали во многом, он говорил о своей, на его взгляд, неудавшейся судьбе, о природе русского поэтического таланта, о тревожном пути нашего брошенного в пустоту застоя поколения. Он один из немногих в Москве высоко ценил провинциальную русскую поэзию, знал многих своих сверстников из дальних сибирских и северных городков и поселков. Он и себя всю жизнь считал провинциальным поэтом, не стыдился этого звания, верил в особую сокровенную судьбу этого многочисленного сословия. Он отважился написать стихотворение «Провинциальные поэты», подчеркнув их мистическую в истории России роль.

В любом заштатном городишкеИх легионы, их в излишке.Поверь: они читают книжки,Я грех неправды не приму!

Трудолюбивы, неподкупны,Хоть ссорятся, но — совокупны,Числом уж точно недоступныИноплеменному уму.

…Гуськом, впотьмах, почти на ощупь.Щадя торжественный снежок.Идут поэты через площадьНа поэтический кружок…

И потешаться некрасивоНад бденьем сим. Так я к чему?К тому, что — выживет Россия,Непостижимая уму.

Это гимн всем провинциальным поэтам России на все времена. Он был и будет нужен им всем. И вдруг Коли Дмитриева не стало. Я даже почувствовал какой-то нелепый упрек к нему, почему и зачем ушел, когда мог еще так много сделать. Ушел в самое свое творческое время. Ушел, не исписавшись, не долюбив, не озлобившись на жизнь. Ушел так же внезапно, как и взлетел в начале семидесятых. Тридцать лет яркого непрерывного творчества, которое так не хотели видеть ни чиновники, ни завистники, ни чужаки. Впрочем, так же внезапно ушли и Толя Афанасьев, Слава Дёгтев, Владимир Славецкий, Петя Паламарчук — друзья, сверстники, явные лидеры нашего поколения. Смерть увела их за собой в XX век. Может быть, национальной русской литературе уже закрыта дорога в третье тысячелетие? Патриархальные представления о литературе дозволены лишь для уходящей натуры? Для исчезающих в безмолвии одиночества?