Искусство рисовать с натуры - Мария Барышева

— Как твое здоровье? — повторила Таня как-то жалобно, и Наташа поняла, что сейчас ее будут о чем-то просить.

— Здоровье мое ничего, — сказала Наташа, разглядывая свою руку, — а что случилось?

— Ой, Наташенька, такое несчастье! Коленька мой что-то приболел — вот, сидит тут у меня, такой бледненький, из школы отпросился… не знаю, наверное, что-то серьезное. Я бы хотела после обеда с ним к врачу сходить, а потом посидеть с ним — он же один, больной, не сможет дома. Наташенька, мне магазин не на кого оставить. А Витя…знаешь, ему не понравится, если я закроюсь. Может, ты сможешь подменить меня после обеда, до упора, пожалуйста, а? Наташенька, а я тебя подменю, когда скажешь! А то Виктория Петровна уехала, а до Ольки я не дозвонилась!

— Таня, я даже не знаю, что тебе сказать. Я, конечно, собиралась выходить на работу, но на следующей неделе, а сегодня… Ну, и не знаю — с одной-то рукой я много наторгую? А вдруг сопрут чего?

— Наташенька, если что, я расплачусь. Да и после ограбления теперь к нам милиция часто заходит. Пожалуйста, я тебя очень прошу!

Наташа вздохнула обреченно.

— Ладно. Во сколько ты хочешь уйти?

— В половину второго. Ты подойдешь, да?!

— Ладно.

— Ой, Наташенька, спасибо тебе ог…

Наташа положила трубку, прервав поток благодарности, и посмотрела на себя в зеркало. Выглядела она, мягко говоря, не очень — подживающие ссадины, разбитая губа… Как выразился Паша с присущей ему тактичностью, «…тебя, Натаха, словно долго возили лицом по сельской местности!» Какая торговля — все покупатели разбегутся! Да, с макияжем придется повозиться — хватит ли еще тонального крема, чтобы все синяки и царапины замазать? А с губой что делать?

Едва она отошла от телефона, как он зазвонил снова — наверняка Таня что-то забыла или решила, что их разъединили. Но из трубки раздался скрипучий голос деда.

— Ну, здоровье-то как?

Вспомнив Надины слова о том, что дед в больнице плакал, а, следовательно, переживал за нее, Наташа постаралась говорить как можно дружелюбней, хотя ее неприязнь, усилившаяся после их ссоры, никуда не делась.

— Вроде бы все в порядке, зарастаю. Хорошо, что ты позвонил, я как раз собиралась сама (как не стыдно врать, Наташа!)

— А к врачу тебе когда?

— В понедельник. Но это так, осмотр, а гипс еще нескоро снимут. Так что я, деда Дима, пока еще однорукая.

— Ты уже ходишь, да?

— Конечно! Более того, я сейчас ухожу на работу.

— Уже?! Зачем! Или деньги кончились… так можно и занять у кого-нибудь… и Пашка твой…

— Нет, просто девчонка попросила подменить — у нее сынуля заболел.

Дед презрительно фыркнул в трубку.

— Ну и что, заболел!.. Что, кроме тебя некому? Пусть закрывают тогда! Тоже, оно конечно, на чужом горбу… только и рады… один раз пустишь — не слезут! Не ходи! Идти-то тебе так уж надо…

— Ничего, схожу, меня не убудет! И вообще, деда Дима, тут дальний расчет: девчонка эта в тесной дружбе с моим боссом, а босс ее сынулю на дух не переносит. Она павильон закроет, босс разозлится, сынулю ненароком прибьет или саму Таньку, босса, соответственно, за решетку засунут, павильон закроют — где мне тогда работать?

— Ничего я не понял… болтаешь что-то… язык у тебя как помело! — проворчал дед. — Ходить-то тебе так уж надо? Уже вон — доходилась! У матери твой-то сердце знаешь как прихватывало?! А все потому, что по ночам шляешься. Не те сейчас годы по ночам шляться! Вот уж при Иосифе Ви…

— Деда Дима, — перебила его Наташа, — только не надо лекций о светлом прошлом, я тебя умоляю!

— До скольких ты на работе-то будешь?

— Как обычно, до десяти. Да не волнуйся, ничего уже со мной не случится! Сколько можно, в конце концов…

— И раньше не придешь? До темени опять, да? А то я позвоню тебе вот, после десятито и проверю, что ты там опять удумала! Что, профурсетка-то твоя заходила?

— Надька что ли? — Наташа улыбнулась. — Да, вчера, так что я ей вдоволь на жизнь нажаловалась. Наверное, сегодня зайдет, жаль, меня не будет. Если вдруг позвонит, скажешь ей, что я на работе.

— С чего ей сюда звонить? А что Пашкато?

— Да ничего. Все время работать мешает, достал уже! Поскорей бы уже выздороветь, чтобы все это закончилось!

— Э-э, уходить-то тебе от него так уж надо? — завел дед старую песню, и Наташа, стиснув трубку в пальцах, сердито сказала:

— Ну, все, началось! Ты б хоть на время болезни меня пожалел, а?! Я эту тему обсуждать снова не собираюсь — как сказала, так и будет! Так что, прими к сведению! Ой, черт, деда, у меня там чайник кипит! Ну, перезванивай вечером, ага?! Маман и тетке привет!

Она так быстро и резко кинула трубку на рычаг, словно из микрофона могла высунуться рука деда и схватить ее, чтобы заставить выслушать все припасенные для Наташи поучения.

За эту неделю мать ей звонила по несколько раз в день, даже тетя Лина подходила к трубке и своим воздушным голоском спрашивала, не сильно ли она расшиблась и как у нее дела в школе. Но дед позвонил впервые — удивительно, что вообще позвонил. Но если, как говорит Надя, он переживал за нее, то почему не спросил у нее сейчас, что же все-таки с ней случилось? Мама-то знает, мама конечно ему рассказала, но почему он ничего не спросил у нее, у Наташи? И вообще, сейчас, спустя минуту, ей показалось, что весь его разговор носил какой-то налет искусственности, словно позвонив, дед выполнил какую-то определенную миссию, и после этого Наташа стала ему неинтересна. Скорее всего, мама заставила его позвонить. Может, даже и рядом стояла, следя за тем, чтобы он не положил трубку. Ведь сколько Наташа знала деда, он никогда не показывал своих родственных чувств, если вообще знал, что это такое. Но с чего тогда ему пускать слезу в больнице? Что ж, вряд она ко-гда-нибудь это узнает.

На сборы у Наташи ушло несколько часов — особенно сложно было одеться без посторонней помощи, но все же она справилась с этой задачей, потом, прижав листок бумаги тяжелой книгой, написала мужу записку (снова записка! может им с Пашкой стоит начать переписываться, а в квартире находиться по очереди — сколько бы проблем исчезло!) и, подумав, все-таки положила в сумку очередной блокнот и два карандаша. Уходя, внимательно оглядела комнату — балкон закрыт, шторы задернуты, на этюднике в углу так и стоит портрет Толяна. ЕЕ картина.

Что увидел Лактионов в ее картинах?

Что могло его так обрадовать?

Она думала об этом по дороге, которая сегодня отняла у нее гораздо больше времени, чем обычно, и периодически думала позже, в павильоне, ковыляя от прилавка к полкам и обратно и проклиная свою отзывчивость. Знакомое неумолимое колесо крутилось вовсю. Пиво, минералка, водка, «Пепси-кола», портвейн, водка, пиво, водка, водка, водка… На прилавке выстраивались водочные войска. Весело и приятно для слуха жаждущего звенела холодными боками пивная братия. Бодро шли в атаку сухое вино и портвейн, и только иногда, словно объявляя временное перемирие, о прилавок стукалась, благородно блестя золотой или серебряной макушкой, бутылка шампанского.