Слава для Бога - Дед Скрипун

Едва солнышко улыбнулось из-за горизонта первыми лучиками рассвета, вышли по утренней зорьке, по первой росе, молодые в путь-дорогу.

Путь петлял, объезжая овраги и переправляясь через встречающиеся речки, и ручьи бревенчатыми мостами. Радовали глаз путников поля, подернутые первыми всходами, услаждали слух поющие птицами леса, первый жаворонок в голубом небе, суетящиеся ласточки. Как же это прекрасно, вот так идти вперед, босиком, по мягкой от теплой пыли дороге, болтать ни о чем с верным, добрым спутником. За спиной заплечные мешки. Они хоть и объемны, но весу в них не много, что может быть тяжелого в пряже да деревянных ложках?

— Мы как два колобка с этими мешками, по дорожке катимся. — Смеялся Велимир надувая щеки изображая из себя довольный жизнью шарик.

— От всех убежали. — Вторила ему Славуня. — Только бы лису впереди не встретить. Очень не хочется достаться куме на обед.

— Да вон она, впереди. На обочине сидит. — Парень вытянул руку, указав на еле различимый, показавшийся впереди силуэт, чего-то ожидающего, или отдыхающего человека. Кто таков, издали не разобрать — Нас поджидает. Готовься. Можешь слегка себя солью посыпать, а я себя поперчу. — Весело Велимиру, и девушки с ним легко и весело.

При приближении путников, на встречу, поднялась маленькая, сгорбленная, смотрящая в землю бабушка.

— Дня вам доброго, путники. Я тут сижу, жду кого-нибудь. Помощи просить хочу. Дверь у меня в избе переклинило, не открыть старой. Тут рядышком в ельнике, совсем недалече. — Она подняла глаза, и словно споткнулась о лицо Славуни. Глаз у бабки дернулся узнаванием, и испугом, но она тут-же взяла себя в руки, сообразив, что ее не помнят, и продолжила обычным ласковым голосом. — Помогите, бога ради. Я вам за это медку духмяного налью...

— Да ты никак Найдену узнала, старая? — Не осталось незамеченным странное поведение бабки от Велимира.

— Нет, что ты, касатик, что-ты, что-ты. Обозналась я. — Старуха отвела в сторону взгляд. — На внучку мою, покойную, похожа немного спутница твоя, вот и ошиблась. Ну так что? Поможете бабушке? — Повернула она полные мольбы глаза в сторону парня.

— Ежели недалече, да не на долго, то, от чего же и ни сделать доброе дело. — Легко согласился тот. — Показывай дорогу.

***

— Как сквозь землю провалилась. — Лель сидел прямо на полу у подножья трона и крутил в ладонях свирель. — Все видели, что была, но никто не видел куда ушла. Словно растворилась в воздухе. Чудеса, да и только. Чего только в этой Яви не происходит, то ли дело у нас, тишь да благодать.

— Даже духи городские ничего не знают. — Вздохнул в ответ Перун. — Банник, что у князя пар гоняет, говорит, что почуял он в тот день, вроде как вкус лесной, необычный для города, но на столько легкий, что не придал тому значения, мало ли охотников на рынок приходит, а с ними и запашок появиться мог. — Он еще раз вздохнул. — Как бы знать, кто столицу посещал из чащобной нечисти, смотришь, и след бы Славуни отыскался, а по нему бы и вышли на пропажу.

— Так чего у хозяйки лесов не узнаете? Она-то наверняка всех своих знает, для нее тайны во владениях нет. — Лель рассматривал свой музыкальный инструмент, не поднимая глаз.

— Ты имеешь в виду Тару? — Откинулся на спинку трона Перун. — Спрашивали уже, да только и она тоже не ведает ни чего. — Он задумался. — Ну вот так не бывает, что бы человек в воздухе растаял, ветром развеялся, как дух бесплотный. Напасть какая-то на нашу семью.

— А что с Богумиром-то надумали? — Бог любви поднял наконец глаза. — Есть какие-то мысли, как внука с небытия вытащить?

— Ничего пока. — Перун вновь тяжело вздохнул. — Нет у нас никакого решения, только и остается, что помереть окончательно внуку не дать, да не раствориться. На чудо только и надеемся. Только это одно и остается, ждать да верить.

Бог любви отвернулся и поднес к губам свирель. Музыка, осязаемая на столько сильно, что можно было потрогать ее руками, вдохнуть полной грудью, разлилась по бесконечности Прави. Нежная, и грустная, она журчала звенящим ручейком, вздыхала волнами томного океана, переплеталась нежностью весеннего ветра, и трелью соловья вливаясь в душу.

У Перуна на глазах выступили слезы. Как бы не суров был бог грома, каким бы не выглядел жестоким, непоколебимым, и суровым мужем, но даже его сердце растопила божественная музыка любви. Столько накопилось тревоги в пережившей века душе. Столько комом в горле застряло невысказанной боли, что потекли чувства по божественным щекам, и бороде, и закапали на сложенные на коленях грубые ладони.

Не надо стесняться слез. Они не слабость, они лишь доказательства того, что ты все еще жив, и никакие важные заботы, и дела, и никакие обстоятельства, не убили еще окончательно душу, осталось еще что-то в тебе от прежнего, ранимого ребенка, которого ласкают теплые и нежные руки матушки.

Не надо стесняться слез, боги, они тоже живые, и они тоже имеют право, как и люди плакать.

Внезапно все поменялось, и Перун стал обычным Перуном, строгим и справедливым богом, главой пантеона. Воздух внезапно взорвался белесой кляксой и оттуда, в Правь, влетел взлохмаченный, взвинченный до состояния взведенной пружины Орон. Каркнул, словно поперхнувшись собственным криком, и заорал, срываясь в хрип:

— Есть Славки след. Учуял я ее. У большого болота, с тиной перемешанный запах, и рядом еще мужской, человеческий, и духов каких-то, но не разобрать, словно покровом морока укрыто все.

— Так чего же ты сюда-то? — Подпрыгнул мгновенно Перун, засверкав молниями в глазах, и сжав заискрившийся посох. — Надо было туда незамедлительно лететь, вдруг снова потеряется. Где твои мозги были? Курица ты общипанная, а не оракул. Показывай, где это... Бегом туда...

— Чего курица-то сразу. — Обиделся ворон. — Я не воин, молниями как некоторые швыряться не умею. От куда мне знать, что там за нечисть такая завелась, что покрывалом морока Явь накрывать может. Вдруг с ней драться придется...

— Хватит болтать. Обиделся, видите ли, он. — Махнул на него рукой Перун. — Дорогу показывай.

***

Тропинка вела в угрюмый ельник, и все больше чавкала под ногами болотной влагой.