Священная кровь - Айбек

Обдумывая, как бы поискуснее подойти к Ярмату с доказательствами невиновности обоих байбачей, Алимхан прохаживался у ворот байского двора, как вдруг в крытом проходе послышались шаги, и в следующую минуту в калитке показалась чья-то тень.

— Салимджан?

— Нет, это я…

Появление Танти было очень кстати. Алимхан обрадовался, тотчас подхватил байбачу под руку, отвел его в глубь переулка и шепотом объявил:

— Нашлась наша невеста, братец мой Мирисхак!

У Танти церехватило дыхание. Однако он быстро взял себя в руки и, притворившись, что ему ничего не известно, негромко спросил:

— Где же она была, эта беглянка?

— Байбача, — не скрывая насмешки, зашептал элликбаши, — сказать прямо — не справились вы с этим делом. Для таких дел нужна ловкость, ну и еще… осмотрительность, благоразумие и умение нужны. Вы зайдите к Салимджану и предупредите его: пусть прикоротит руки и больше не пытается! Это — первое. А потом, пусть особенно не беспокоится. Что до нас — мы и рта не раскроем. Мы знаем, на кого свалить вину. Только пусть не забудет потом мою доброту. В конце концов, это дело серьезное…

Танти-байбача не нашелся, что сказать. Зажав в губах папиросу, долго чиркал спичками, с трудом прикурил. Заметив при свете спички на лице байбачи смущение и растерянность, элликбаши ухмыльнулся. Рассказывать, что девушку из ловушки освободил Юлчи, он не нашел нужным. На прямой вопрос Танти, кто же сумел их обвести, ответил коротко:

— Один ловкий джигит.

Танти-байбача принялся оправдывать Салима, а заодно и себя:

— Алимхан-ака! Салим просто хотел подшутить над отцом. Я тоже, говоря правду, нашел эту шутку уместной. Но, клянусь богом, это была только шутка! Правда, несколько грубоватая. Заставлять краснеть Салима — нехорошо. Так что вы держитесь вашего слова…

— Слово мое — крепкое! Лишь бы он не забыл моей доброты. — Алимхан пожал руку байбачи и заторопился к дому Ярмата.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Вот уже месяц, как Гульнар, измученную допросами и упреками, выдали за Мирзу-Каримбая.

Ни великолепие байского дома, ни богатство и пышность убранства комнат не могли утешить молодую женщину. И люди этой семьи, и вещи в доме — все казалось ей чужим, враждебным. Перед ее взором вставала убогая хижина, в которой она провела с Юлчи всего один день и ночь. И темное, тесное жилище Шакасыма с его жалкими лохмотьями представлялось ей теперь несказанно дорогим и желанным. Часы, проведенные с Юлчи, были самыми светлыми в ее жизни.

В мечтах Гульнар не расставалась с джигитом. Она мысленно говорила с ним, склоняла голову на его широкую грудь, и порой молодой женщине чудилось, будто он нежно гладит ей волосы, не отрываясь смотрит на нее, словно хочет передать взглядом то, чего не рассказать словами…

Единственным утешением для Гульнар в ее нерадостной жизни была Унсин, сестра Юлчи, — рослая, по-кишлачному простая и душевная девушка лет шестнадцати, со смуглым чистым лицом и по-детски веселыми, озорными глазами. Чертами лица, голосом и даже некоторыми жестами она напоминала молодой женщине Юлчи.

Жены Хакима и Салима — Турсуной и Шарафатхон — превратили Унсин в рабыню. Девушка нянчила их детей, стирала, прибирала в комнатах, выполняла всякую черную работу. Гульнар же проявляла к ней искреннее участие. Она часто зазывала Унсин к себе и старалась задержать ее подольше. Расспрашивала об их кишлаке, о доме, о матери, забывая обо всем на свете, слушала рассказы девушки о Юлчи.

Унсин часто спрашивала Гульнар:

— Почему не видно брата? Куда дядя послал его?

Молодая женщина всякий раз спешила перевести разговор на другое, крепилась, старалась скрыть невольные слезы. Иногда у нее появлялось желание открыться Унсин во всем, но она сдерживала себя, боялась расстроить девушку печальным рассказом.

Был вечер. Крупные снежные хлопья мотыльками бились в запотевшие стекла окон. Во дворе, кувыркаясь по белому пушистому снегу, играли дети. Гульнар и Унсин, как дружные сестры, тихо беседовали, сидя у сандала.

Вдруг открылась дверь, и мальчик лет восьми, дуя на покрасневшие от холода пальцы, крикнул Унсин:

— Вас Юлчи-ака зовет! Там, в мужской половине.

Гульнар вздрогнула, вскочила вместе с Унсин, точно Юлчи звал их обеих. Лицо ее выражало смущение и растерянность, в глазах застыло глубокое страдание: и вся она трепетала, как тонкая молодая ветвь.

Заметив на себе удивленный взгляд Унсин, молодая женщина в изнеможении опустилась на прежнее место и чуть слышно прошептала:

— Идите… скорее! Брат ждет…

В тот памятный вечер, когда он оставил Гульнар одну в каморке Шакасыма, Юлчи отправился прямо к Каратаю. Вместе они сходили к одному арбакешу, хоть и с трудом, договорились с ним. Затем условились, что Каратай прихватит для Гульнар капиши, паранджу и еще какую-нибудь одежду потеплей и к полночи подъедет на арбе ко двору Парпи-ходжи.

Часам к десяти Юлчи возвратился во двор маслобойщика. Заглянул в темную хижину, позвал:

— Гульнар! Гульнар!

Ответа не было. Джигит, встревоженный, побежал к маслобойне. Вызвал Шакасыма, нетерпеливо спросил громким шепотом:

— Что случилось? Куда исчезла девушка?

Шакасым стоял перед ним, виновато опустив голову и согнувшись чуть ли не вдвое. Тяжело вздохнув, он рассказал все, как было. Юлчи некоторое время стоял, прислонившись к двери маслобойни, затем, точно угрожая кому-то, поднял сжатые кулаки и бросился на улицу.

В те дни им владели только гнев и желание мести. В голове возникали самые смелые планы отомстить виновникам всех его несчастий. Однако Каратай не одобрял его намерений. Кузнец узнал, что элликбаши усиленно разыскивает джигита и что к этому делу привлечена даже полиция, и старался доказать, что сейчас любая попытка выручить Гульнар и рассчитаться с врагами будет бесполезна и безрассудна. Юлчи скрепя сердце вынужден был согласиться с другом. Целый месяц он скитался по городу, не являясь в дом Мирзы-Каримбая, и только сегодня решил навестить сестру.

…Увидев брата, поджидавшего ее у двери людской, Унсин пустилась к нему бегом. Юлчи крепко обнял сестру. Он заметно изменился — похудел, черты лица его стали строже. Меж бровей залегла глубокая складка, лоб прорезали первые морщинки.

Припав к нему на грудь, девушка спрашивала:

— Братец, почему вас не слышно и не видно? Что с вами? Вы хворали? Я очень соскучилась. Каждую ночь во сне вас вижу…

Юлчи провел сестру в людскую. Оба уселись на клочке кошмы.

— Как тебе живется, Унсин, в этом доме? Побудешь пока здесь?

Унсин удивленно посмотрела на брата:

— А вы?

— Я ушел отсюда навсегда, — твердо сказал джигит.

— Тогда я тоже не останусь, братец. — Унсин задумчиво вертела на левой кисти простенький серебряный браслет, оставшийся после смерти матери. — Не подумайте, что от тяжелой работы бегу. Работы я не боюсь. А просто — не хочу.

— Почему?

Унсин взглянула на брата добрыми, печальными глазами.

— Если бы все здешние были хорошими, разве вы так сразу ушли бы? Они вас обидели, наверное, братец, не скрывайте. — Унсин вздохнула. — Правда, Гульнар-апа — добрая. Я до седых волос хотела бы служить ей. Она меня, как родная сестра, любит. Бывают же такие хорошие женщины! Обнимает, утешает, как маленькую. Только… нет, все равно не останусь. А Гульнар-апа… я не забуду ее…

Юлчи не сомневался, что Гульнар крепко полюбит Унсин и что сестра будет для нее единственной отрадой. Не желая обрекать любимую на тяжкое одиночество, он решил пока не забирать сестру.

Да и не нашлось еще подходящего места, где можно было бы пристроить девушку.

— Почему же все-таки ты не хочешь оставаться? Только потому, что я ушел?

Унсин опустила голову:

— Я боюсь…

— Кого? — насторожился Юлчи.

Лицо девушки вспыхнуло стыдливым румянцем.

— Салим-ака, — ответила она, не поднимая головы. — Увидит одну, пристает… Дурное говорит…

Юлчи стиснул зубы. Поднялся, помог встать сестре. Ласково погладил девушку по голове, по плечу.

— Иди, родная, в ичкари, собирайся. Когда позову, выйдешь. Уйдем отсюда сегодня же. Не печалься.

Тяжело ступая, он вышел со двора и остановился за воротами. Снег все сыпал. Снежинки цеплялись за брови, за ресницы, прилипали к щекам, таяли и скатывались мелкими капельками. Юлчи стоял, не замечая этого, и задумчиво смотрел на занесенное снегом пустующее гнездо аиста на одном из минаретов мечети.

Серенький зимний вечер, тихий и грустный. Плохо одетые люди, вобрав голову в плечи и дрожа от холода, торопятся по домам. Вот Барат-веничник. Он, видно, не сумел продать свои веники и возвращался с вязанкой на спине и с пустой сумкой для продуктов за поясом. А вон высокий, похожий на привидение нищий. Он стоит у калитки Барата и надрывным, напоминающим рыдания голосом просит подать ему кусок хлеба…