Священная кровь - Айбек

Абдушукур ответил не сразу и минуты две сидел, стараясь не смотреть на Юлчи.

— Конечно, — согласился он, — и среди наших баев есть люди невежественные. Многие из них еще не понимают своего долга. Таким надо постепенно разъяснять, что они должны быть отцами народа. Но главное — дело в согласии, в единодушии, братец мой. Вносить смуту — нехорошо. Каждый должен знать свой долг, свое место. У нас есть просвещенные люди, осведомленные о том, где что делается на свете. Они ищут путей исцеления всех наших ран, недугов. Они обязаны думать о средствах против нужды и скорбей народа. А тебе что до всего этого? Занимайся себе своим делом. Неумелой рукой подкрашивать брови — и глаз можно выдавить. Несчастному Туркестану торговые люди нужны!

Юлчи охватил гнев. «Выходит, ты и есть один из тех просвещенных!» — чуть не выкрикнул он, но сдержался. И у этого-то человека он собирался спросить совета, как истребовать у бая свое заработанное! «Да он же не больше как глашатай воли баев, — думал Юлчи. — Не зря они угощают его и поят чаем в своих хоромах… «Баи — отцы народа»! Оказывается, мне надо желать, чтобы их дела шли успешно, а! Да голова у него или пустая кубышка?..» Юлчи встал, коротко обронил:

— Добро!

Трудно было понять, сказал ли он это на прощанье, мол, «добро, всего хорошего!», или же отвечал на свои мысли, рассуждал сам с собою: «Ладно. Что будет дальше, увидим!»

Абдушукур приподнялся было, чтобы проводить гостя, но раздумал и снова сел.

Близился вечер. Юлчи решил на базар не возвращаться. Зашел в одну из многочисленных чайхан, уселся на дощатом помосте. Прислонившись к столбу, устало вытянул ноги, потребовал чаю.

Какой-то рослый дервиш в высокой, конусообразной шапке стоял посреди чайханы и, закрыв глаза, звучным басом тянул газели Машраба. Ему звонко подпевал мальчик лет десяти. Певцы, собрав несколько медяков, скрылись.

Юлчи неторопливо отхлебывал горячий чай, перебирал в памяти все, что говорил ему Абдушукур, и мысленно возражал почтенному «мулле-ака».

Вдруг кто-то толкнул его в спину. Юлчи поднял голову — все, кто был в чайхане, стояли с покорно сложенными на груди руками, с испуганными глазами. А в нескольких шагах от него — грузный, рыжий полицейский пристав с усами, торчащими вверх точно два меча, поднятые над головой преступника.

Этот «тура»[97] часто и неожиданно появлялся в местах скопления «азиатов». Разразившись «молниями» гнева и показав перед «азиатами» свою власть, он так же неожиданно уходил. Особенно зачастил он по чайханам и усилил строгость после того, как началась война.

Под злым взглядом пристава Юлчи встал, медленно сошел с деревянного настила, но рук на груди не сложил. Пристав резко шагнул к Юлчи. Со всего размаха ударил по открытой груди джигита толстой, туго сплетенной ременной камчой. Конец плети впился в голую шею. Казалось, не тело, а душу рванула камча. Юлчи вздрогнул. Кулаки его сжались. Однако он не сдвинулся с места. Глаза пристава метали зеленые искры. Шея его напряглась, лицо покраснело.

Какой-то старик, кланяясь и прижимая к груди руки, путая узбекские и искаженные русские слова, униженно заговорил:

— Таксыр, ман беноват. Пожалиска, пожалиска. Бала порятка сап-сим билмайди. Кечиринг[98]!.

Старик умолк и показал на свою белоснежную бороду, будто хотел сказать: «Сделай уважение моим летам!»

Пристав грубо заорал на него.

Юлчи не выдержал.

— Спасибо, отец, — сказал он, обращаясь к старику. — Но не годится кланяться ядовитой змее, которая тебя ужалила!

— Прощения проси, сын мой. Не тягайся с тиранами! — тихо проговорил старик.

— А что я такого сделал? За камчу просить прощения?

Юлчи поднялся на деревянный настил и уселся на свое прежнее место. Разъяренный такой непокорностью, пристав размахнулся и снова ударил джигита, стараясь угодить по лицу. Юлчи быстро вскинул руку и ловко схватил конец камчи. Пристав безуспешно дергал плеть, не переставая сыпать русские и узбекские ругательства. Он зло и подозрительно оглядывал находившихся в чайхане людей, вероятно, думал: «Не сговорились ли все эти азиаты, если парень решился на такую смелую выходку?»

Юлчи заметил этот взгляд. Он обвел взглядом чайхану: у многих на лицах гнев и ненависть, но в то же время в глазах проглядывал страх, а те, что стояли ближе к выходу, уже приготовились к бегству.

«Из-за меня могут пострадать ни в чем не повинные люди», — подумал джигит. Опустив камчу, он медленно поднялся.

В чайхане было тихо. Только перепелки нетерпеливо бились в клетках, подвешенных к потолку, шуршали крошечными ножками о лубяные донышки. Из клеток на стоячие усы полицейского, на его выпяченную грудь сыпались просинки и мелкий перепелиный помет. Пристав ничего не замечал. Резким взмахом руки он приказал людям сесть. Потом сердито крикнул что-то по-русски, обращаясь к Юлчи. Тот покачал головой, давая знать, что не понимает. Мишраб, стоявший за спиной пристава, перевел:

— Говори, как зовут тебя и кто твой отец!

Когда Юлчи назвал себя, пристав и мишраб значительно переглянулись. Мишраб подскочил к Юлчи, схватил его за руки:

— Очень хорошо, что ты попался! Я тебя уже третий день разыскиваю!

— Вяжите, бейте, кровопийцы! — закричал Юлчи.

Пристав приказал:

— Пошел!

Мишраб подтолкнул Юлчи и кивнул на дверь.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

В чистом, сияющем голубизной небе пролетели горделивые журавли. Снова весна… С каждым днем все сильнее припекало солнце. По краям земляных крыш убогих мазанок, над растрепанными, полуистлевшими застрехами зазеленели яркие коврики травы. Немного позже среди зелени начали вспыхивать кроваво-красные маки. Украсились гроздьями нежно-белых цветочков и две ветви, торчащие на корявом стволе старой дуплистой груши в маленьком дворике Шакира-ата.

В этом убогом дворике-тумаре со старой грушей уже два с половиной месяца жила Унсин. Старик и старуха привыкли к ней как к родной. Полюбили девушку и их осиротевшие внучата. Старуха теперь спокойно уходила по своим знахарским делам — в доме было кому и за ребятами присмотреть, и обед приготовить. Унсин охотно возилась с ребятишками, была ласкова с ними, мыла их, обстирывала, чинила рваные рубашонки. К вечеру она ставила на огонь котелок, варила затируху, заправленную салом, или машевую похлебку. А главное-она помогала старику.

Один, без ученика, Шакир-ата за неделю мог приготовить всего несколько пар ичигов. На деньги, вырученные за них, сапожник покупал шевро, подошвы, нитки, клей, воск — все, что надо было для работы. На хозяйство же оставались гроши. Часто, возвращаясь сбазара, старик еще с порога швырял пустую сумку и с гневом и горечью говорил:

— Цена на кожу опять подскочила, никак наперед не угадать и не угнаться. А припасы — куда там! Не то что риса или маша — даже пшена не сумел купить. Видно, бог находит, что для нас и пшенная похлебка излишняя. Эта война — сущая беда на нашу голову. Сгинуть бы и герману и турецкому султану, хоть мы его и величаем халифом всей земли, сгинуть бы и самому белому царю. Приданое матери, что ли, не поделили они!..

Но вот старику стала помогать Унсин. Первое время она сучила и вощила дратву. Потом стала насаживать ичиги на правила, покрывать их черной сажей и лаком. Наконец она упросила старика научить ее шитью. Шакир-ата показал ей, как держать шило, как действовать парными иглами. Проворные руки девушки быстро освоились с работой. Примостившись на низенькой табуретке во дворе или жилой комнате, Унсин прилаживала на коленях правило и ловкими, быстрыми движениями строчила голенища, да так, что даже старому мастеру приходилось удивляться ровности и аккуратности строчки.

Скоро они разделили труд: старик в мастерской кроил заготовки, а Унсин в ичкари шила. Дела начали поправляться. Теперь Шакир-ата, заготовив для помощницы все необходимое, большую часть дня занимался починкой обуви, и заработок прибавился.

Унсин выросла в труде и лишениях, поэтому жизнь и работа у сапожника вовсе не тяготили ее. Только вот если бы с ней был брат!.. Мысль о Юлчи не покидала девушку. Руки ее были заняты работой, а сердце болело. Обычно ясное, миловидное личико омрачала печаль…

Когда Юлчи был носильщиком, он приходил почти каждый вечер, расспрашивал Унсин, подбадривал ее и обязательно оставлял немного денег, которые девушка передавала потом Шакиру-ата. Но где же он теперь — любимый брат ее? В какой томится стороне, в какой темнице?

Неожиданное исчезновение Юлчи принесло девушке и обоим старикам много волнений и горя.

— Что же это такое, доченька? — часто повторял старик, покачивая головой. — Взрослый, разумный джигит — и вдруг даже тени своей не показывает!

Иногда, может быть желая утешить девушку, а может, потому, что и в самом деле так думал, он прибавлял: