Сапфировый альбатрос - Александр Мотельевич Мелихов

моих писем, вам могу пожелать, чтобы жизнь вашу „пересекали“ чувства такой глубины, чистоты и силы, чтобы вы не имели основания относиться к моему чувству с тем пренебрежением, с которым вы к нему относились, „если отношения высоки“, как писали вы одну фразу, говоря о наших отношениях, думали же вы, господи, что-нибудь при этом? это не призыв к ответу за случайные слова, это недоуменный вопль человека, которому нужно страшно мало: чтобы признавался факт его существования на свете и факт его любви».

И вся любовь.

Где-то с тридцать второго по где-то тридцать восьмой.

Мишель даже со своей Верой с бывшей двойной фамилией советовался, как ему отделаться от этих преследований товарища Журавлевой. Особенно ему не понравилась ее идея уйти от мужа ради свободы и эмансипации. Мишель, рассказывают, наоборот, любил высокие отношения — чтобы с женой спать, а с мужем дружить, ходить к ним обедать, а их водить по театрам и закусочным. Но в своих последующих через лет двадцать воспоминаниях т. Журавлева так описала Мишеля за несколько месяцев до его смерти — он у нее оказался такой же, как у всех, кому до него не было дела. Что он был, дескать, добрый, внимательный и оживленный, говорил о новых сочинениях, в душе его жило светлое высокое человеколюбие.

Мишель, на его счастье, этого уже не прочел.

Хотя его к его поздней поре, похоже, такие мелочи уже не могли обеспокоить.

А как к таким подобным перепискам относилась его супруга Вера с бывшей двойной фамилией? Оставалась выше или впадала в мещанскую мелкобуржуазную ревность? И была ли она довольна своим браком с Мишелем, с неожиданной внезапностью пробившимся в знаменитые советские писатели? Она получила положение писательской жены, довольно пышные для пролетарского государства возможности наряжаться и обставляться, Мишель оказался до крайности чрезвычайно любящим папашей, но, как говорилось в какой-то книжке, гулял сам по себе.

Зато супруге он в свою очередь тоже представлял право наряжаться и обставляться, как говорится, от всего пуза. Из университета ее вычистили как офицерскую дочь, а зарабатывать рабочий стаж она посчитала для себя за низость. Ее даже забирали на некоторое время в кутузку из-за сомнительных родственных связей, Мишель ей туда носил передачи — Блока и Ницше, пущай-де намыливается в сверхчеловеки, презирает своих охранников, как люди презирают обезьян. Не знаю, обязаны ли сверхчеловеки вырабатывать хлебную пайку, но Мишелевской супружнице поначалу пришлось. Сначала она вроде бы чего-то такое педагогическое с детишками делала, но потом такая необходимость отвалилась. Более молодая писательская жена любящим соседским глазом запомнила Веру Владимировну манерной говорливой дамой, одетой в чего-то этакое воздушное, голубое с оборочками, в немыслимых шляпках.

Этакой, стало быть, голубой маркизой.

Мечтала же она когда-то о роскоши и довольстве — кой-чего у ней на этом фронте и выгорело. Об ее обстановке тоже было описано добрым женским язычком: белая мебель в стиле какого-то Луя, картины с голубыми маркизами в золоченых рамах, фарфоровые пастушки́ и пасту́шки да еще и раскидистая фикусовая пальма. Невоздержанный на язык один нахальный формалист даже воскликнул: «Пальма! Миша, ведь это как в твоих рассказах!» Вера Владимировна засмущалась, а Мишель аж почернел. «Я думаю, что раньше он даже не замечал эту пальму», — поспешила выгородить его добрая воспоминательница. Мишель, по ее догадке, вроде бы и жил как-то на отдельной жилплощади, даже в общесемейной квартире. В отдельном кабинетике, обставленном скромным красным деревом. Но это-то как раз было идеологически выдержано — печататься в «Красной газете» и обставляться красным деревом.

Но другие воспоминательницы припоминают, наоборот, его железную койку, а в соседней спальне какой-то обюссон на весь пол, на каких-то геридонах какие-то группы какого-то саксонского фарфора и белоснежную медвежью шкуру перед роскошествующей французской кроватищей с белыми розами и даже с каким-то обалденным балдахином.

Имеются и еще дамско-литературные картинки: «Комнаты жены и Миши не сообщаются, дверь заставлена, и, чтоб попасть из одной в другую, надо обогнуть переднюю и темный коридор. У жены огромная, квадратная, пышно обставленная комната-спальня из стильной мебели (песочно-желтовато-розовое, ковер, звуки приглушены, огромная кровать, мебель, словно купленная где-то с аукциона у дворцовой челяди, нечто до последней степени громоздкое и неприятное). У Миши — черная кожа, кабинет (с велосипедом, почему-то поставленным на диван), темновато, солидно и опять впечатление, что с чужого плеча».

Мишелевская утонченная супруга даже после Гражданской войны не бросила свою старорежимную привычку заносить в свой девичий дневничок разные свои чувства и обстоятельства. И в окончательном итоге этих дневничков поднакопилось томиков этак на двадцать-тридцать. Если только не на все шестьдесят. Мишель от нее в этом постраничном отношении остался далеко позади. До крайности ей обидно было бы узнать, что все эти ненапечатанные тетрадки теперь перелистывают, исключительно чтобы разнюхать чего-нибудь новенькое про ее знаменитого супруга.

В 1922-м голубая маркиза еще очень ужасно жалела своего Мишеля: ах-ах, мой бедный мальчик, у него-то и сердце больное, и легкие слабые, а служба аж до пяти вечера, а потом приходится сидеть за творческой работой, он добился своего, начал печататься, обещает быть крупным писателем… Сбылась, пишет, моя детская мечта, я жена писателя! Только вот бедному писателю пришлось проживать в нетопленой комнате, в дождь и в холод пешком ходить на службу через полгорода, стоять в очередях… «И вечные заботы о хлебе насущном, о благосостоянии семьи — это так угнетающе действует на нервы!»

Не очень даже понятно, почему бы ей самой не постоять в хвостах…

Сама-то маркиза больше писала не про хлеб насущный и не про окружающую, я извиняюсь, разруху, а про своего собственного Мишеля:

«Я знаю, в нем, как в каждом человеке, — две души. Одна — глубокая, ищущая, стремящаяся заглянуть в самую глубь вещей, живущая для творчества, даже мне до дна неизвестная. И другая — простая, человечная, даже с маленькими человеческими слабостями, больших нет. Он удивительно честен и чист. У него большое любящее сердце. Он очень добр. Он добрее и честнее, и глубже меня. Это я знаю. У него сложный и капризный характер. Он то, что в общежитии называют „тяжелым человеком“. Он часто бывает угрюмым, необщительным, замкнутым. Он даже может быть невежливым до грубости с неприятными, ненужными ему людьми. Чтобы его любить и прощать все эти, часто неприятные, странности, надо знать его так, как я его знаю».

Ну, это жены любят так про себя накручивать — будто они лучше всех прочих знают своих супругов. Хотя любой самый задрипанный мужичок оченно даже отлично соображает, что именно от жены-то