За годом год - Владимир Карпов

— Вот Театральный сквер… Допустите, если б его не было. Представляете? На Центральной площади создалось бы ощущение такого простора, какой запомнился навсегда и каждому.

— И возразил, конечно, Зимчук.

— Я не рубака. До этого больше с рейсшиной имел дело. Но раз нужен топор, найди в себе мужество взяться и за топор. Мы же ханжествуем. А вот поди попробуй докажи!

Он произнес это горячо, и Вале сдалось, что невысказанная мысль настойчиво бьется где-то за его словами.

— Тогда я могу сказать, что говорит Иван Матвеевич. Он говорит, пора нашим архитекторам научиться считать до ста.

— Примерно…

— Нет, нет! Это не все, — заторопилась Вали, боясь, что ей, как обычно, не дадут высказаться до конца. Главное, никто не представляет города без сквера. Многие тут назначали свидания, играли с детьми.

— Но ему ведь ближе, чем кому, военная слава города!

— Ну и что же?..

Они вышли на Советский проспект.

Он лежал широкий, прямой. Правда, застроенным был только один квартал, и асфальтированная полоса обрывалась возле Центральной площади, где желтели груды вывернутой земли. Но проспект уже существовал, жил. На соседних кварталах возвышались кирпичные громады. Одни одевались в леса, другие едва поднимались над забором, обклеенным объявлениями и театральными афишами. Третьи угадывались по внимательно склоненному крану.

Где-то невдалеке работал экскаватор. Окрест разносилось неровное — то басовито-низкое, то напряженное — завывание его мотора и характерный, словно что-то рушилось, грохот ковша.

По проспекту надвигалась стена ливня. Была она светло-голубая и плотная. Перед ней по тротуарам бежали прохожие.

Василий Петрович взял у Вали чемоданчик и первым бросился к ближайшему строительному забору, под "козырек".

Стена ливня пронеслась мимо. На минуту все заполнилось звонким, веселым гомоном дождя, бульканьем и журчанием. Потом сразу так же, как и набежали, гомон, бульканье утихли. Только вдоль обочины текли волнистые ручьи, и блестящий проспект стал похожим на широкую водную гладь, в которой отражались дома и заборы. Автомашины пробегали с веселым шорохом. Из-под шин вырывались стремительные серебристые брызги.

Они уже собрались идти, как к ним подбежал Алешка. Без шапки, в мокрых рубашке и штанах, что липли к телу, он ударил себя по ляжкам и захохотал.

— Вот это да! У меня целый час. Пошли проведу до общежития.

Его мокрые волосы кудрявились сильнее, чем обычно.

На лбу и на щеках дрожали капли. Он смахнул их рубом ладони, полез в карман за носовым платком, не нашел его и вытерся рукавом рубахи.

— Везет! Вчера велосипед изурлючил, как бог черепаху. Так что к себе на Понтусовку все одно не поспею. Да и в трест надо…

Попросив чемоданчик у Василия Петровича, в чем-то благодарная ему, Валя простилась и, переступая через слюденистые ручейки, пошла с Алешкой. Но тот шагал быстро, и никак не удавалось попасть ему в ногу.

— Я устала, — обиженно упрекнула она.

— Сгори оно все! Жить, Валька, хочется! — отмахнулся он и тряхнул головой, мокрые кудри его заколыхались.

Вале нравилась Алешкина привычка встряхивать головой, нравилось колыхание его ухарских завитков. Но сейчас это не тронуло ее.

— О чем ты? — спросила она, не особенно вникая в его слова.

— Жмут и жмут. Ни отдыха тебе, ни срока не дают. Аж в зубах настряло. Каждый день одно. К управляющему вызывают — знаешь, в чем и как будет исповедовать. На заседание постройкома идешь — снова все ясно. Заранее расписали и наметили. Надо только проштамповать и предъявить. А ежели вспоминают тебя, то чтоб цифру назвать. Фамилия с цифрой.

— А ты постарайся еще лучше…

Это неожиданно ожесточило Алешку.

— Старайся не старайся, а ходу уж не дадут. Фига! Вчера выпивал с пижонами из треста. Прикинулся, что захмелел. Так один все недоумевал на полном серьезе, чего, мол, со мной цацкаются и не посадят. А другой объяснял ему: "Заслуги у него какие-то". Руки пачкать было неохота… Урбанович и тот командовать начинает. Вишь, на Доску почета выставили и поднимают как могут.

Валя пожала плечами и оглянулась.

Туча с громом и молнией уходила на север. Косые полосы дождя падали уже над окраиной города. За тучей гуськом тянулись лохматые тучки и белые, опрятные облачка. Небо очищалось и, как это бывает после грозы, становилось весенним.

Разговор не клеился, и они пошли молча. И только дойдя до общежития и спохватившись, Валя напомнила:

— В парке у нас прощальный вечер, Костя.

— Пойдем лучше в цирк, — предложил он.

— Что ты? Разве можно?.. Я жду…

Она мотнула головой и, не оглянувшись, вошла в барак. А Алешка остался стоять у крыльца, задетый ее безответным отношением.

— Зачем тебе это? Неужели нельзя жить с людьми по-людски? — сразу, как только муж переступил порог, начала Вера. — Ты добьешься, что отвернутся все.

— Где Юрок?

— На улице, — не понизила она тона. — В гостиницах не бывает дворов, где могли бы играть дети.

— Давай отправим его в лагерь.

— Новое дело! Мне ребенок еще не опостылел. И скажи, будь добр, что тебе надобно от Ильи Гавриловича? Он сам отвечает за себя, и пока ты подчиняешься ему, а не он тебе.

— Полно, Веруся, это тебя не касается.

— Кухта тоже хорохорился, а влетело. Я не хочу, чтобы наша жизнь зависела от каких-то коттеджей, карнизов и башен.

Последняя фраза насторожила Василия Петровича. Он подозрительно взглянул на жену. Нет, он никогда не рассказывал ей об идее Зорина и проектах Понтуса. Не говорил даже о том, что ходил к Понтусу и поспорил с ним. Скрывал, не желая тревожить, считая, что неприятности лучше пережить самому. Пусть знает только то, чего нельзя не знать, — хватит с ее характером и этого.

Вера полулежала на оттоманке и, когда Василий Петрович вошел, с отсутствующим лицом листала журнал. Ему было давно знакомо это ее выражение. Жена всегда становилась такой, когда старалась что-то представить себе. Заговорив, она приподнялась и спустила ноги. Журнал бросила рядом. Разволновавшись, оперлась на него рукой. Василий Петрович перевел взгляд на узкоплечих, в пышных платьях женщин, изображенных в журнале, и почему-то настороженность и досада его усилились.

— Откуда ты знаешь про наши споры?

— Знаю, — ответила она, одернув подол и прикрыв оголенные колени. Ресницы ее вспорхнули.

Но через мгновение она подавила смущение и посмотрела на мужа спокойно. Только в глубине посветлевших глаз осталось ожидание. Да и сам взгляд был необыкновенный — рассеянный, далекий, будто Вера смотрела не на мужа, а сквозь него.

Василий Петрович подошел к столу и устало положил портфель.

— Нет, ты все-таки ответь.

Она поднялась с оттоманки, поправила волосы и с вызовом прошла по комнате, но не к нему, а тоже к столу, который теперь разделял их. На столе в хрустальной вазочке стоял букет пионов. Нервным движением Вера оторвала от нежного цветка лепесток и разорвала его.

— Чего тебе надо от меня? — повысила она голос, наотмашь отбросив последний шматочек лепестка. — Я, Василий, не маленькая и понимаю, что означает этот допрос.

— Кто сказал тебе о проектах?

Она отпрянула, будто он мог ударить ее, и презрительно сощурилась.

Порванный лепесток и букет вдруг напомнили Василию Петровичу Валю. Что-то напряглось в нем, затрепетало. И это сразу лишило сил.

— Как ты все-таки узнала об этом?

— Рассказал Илья Гаврилович, когда ехали из Москвы. Хватит с тебя?

Василий Петрович не ответил.

— Стены лбом не прошибешь, Вася, — примирительно промолвила Вера. — Не я это выдумала, И ты напрасно сердишься. Я хочу одного — чтобы все было хорошо.

Она обошла стол и приблизилась к мужу сзади. Неуверенно и ласково обняла за плечи. Хотела прижаться всем телом и положить голову на плечо, но Василий Петрович разнял ее руки и, не поворачиваясь, вышел из комнаты.

— Мне плохо, Василий! — крикнула она вдогонку.

Он нашел Юрика на улице. Воинственно размахивая палкой-саблей, тот гонялся за мальчишками.

— Погуляем, сынок, — скорее попросил, чем предложил Василий Петрович.

В новеньком голубом ларьке, возле сквера на площади Свободы, он напоил озадаченного Юрика лимонадом. Мальчик повеселел. И, слушая его рассказы обо всем на свете, Василий Петрович собрался с мыслями.

Ссора с женой, в сущности, мало добавила к тому, что было между ними. Но, почти не добавив ничего, как-то обнажила Веру. Ведь она совершенно не считается с ним. Полна заботами только о себе и уверена — всего можно добиться скандалом. А как держит себя с другими? На улице не узнает знакомых, бесцеремонно разглядывает странными, круглыми глазами каждую женщину, если та со вкусом одета. Разговаривает со всеми, словно оказывает милость, будто все хорошее, что сделал муж, исключительно ее заслуга.