За годом год - Владимир Карпов

— Лучше перед выходным, Илья Гаврилович, — не совсем охотно, но сдался он и кивнул на дверь: — Там же тысяча и один посетитель.

— Вам видней, пусть, — не стал настаивать Понтус. — Но это между прочим… — И, постучав кулаком по краю стола, начал говорить о том, что на Советский проспект следует выпускать лишь маститых, что, хотя официально никто и не объявлял Минск стройкой коммунизма, "есть мнение, почти команда, считать его таковой". — Вы понимаете, какая ответственность? Чего-то стоит и соревнование со Сталинградом… Так что тут не до миндальничанья…

Затем он тяжело поднялся, застегнул широкоплечее, с большими накладными карманами пальто и, поглядывая поверх Василия Петровича, протянул руку.

Стали входить посетители. Заходили по одному, но незаметно через каких-нибудь полчаса в кабинете их набралось уже довольно много — штатских, военных, с портфелями, папками, со свитками ватмана, Однако ощущение, которое было в Василии Петровиче, не оставляло его.

Вот уж с полгода Понтус работал над проектами у себя дома, в частной кумирне, как выражался Кухта. Через день, по вечерам, к нему приходил Барушка, и они садились за работу. Фактически садился Барушка, а Илья Гаврилович ходил из угла в угол или полулежал на тахте — думал.

В кабинете было темновато, хотя чертежную доску, за которой работал Барушка, освещала яркая электрическая лампа на подставке, выгнутой, как очарованная музыкой кобра. Вокруг и особенно в углу, где стояла мохнатая пальма, в складках гардин на окнах таился сумрак. И, если прищурить глаза, можно было видеть только чертежную доску и склоненного над ней Барушку, который медленно и бережно, будто имел дело с хрупкой вещью, водил тонко заостренным карандашом. Со стороны казалось, что секрет работы Барушки как раз в этих осторожных движениях, в его худощавых и чутких пальцах. Свет лампы падал на ватман и, отражаясь, освещал сосредоточенное скуластое лицо Барушки и его большой, будто полированный лоб.

— Знаешь, на кого ты похож сейчас? — иронически усмехался Понтус с тахты. — На летописца в келье. Пишешь донос истории…

Всегда одно и то же время неслышно, как привидение, в кабинете со стаканами чая на подносе появлялась жена Понтуса — безмолвная неопрятная женщина. Несмело покосившись на мужа, она ставила поднос на стол и исчезала. Понтус поднимался с тахты, брал стакан и, помешивая в нем ложечкой, подходил к Барушке. Стоя у него за спиной и прихлебывая из ложечки чай, долго рассматривал рисунок.

— Знаешь, — говорил он, прислушиваясь к собственным словам, — у меня родилась идейка-индейка. А ну-ка, прикинь…

В соседней комнате что-то падало. Понтус ставил стакан на поднос и быстро шел к двери, за которой мгновенно становилось тихо. Прикрыв ее за собою, искал гневными глазами жену и, найдя, шепотом цедил сквозь зубы:

— Макака! Когда ты будешь как люди?! Убирайся к себе!

Тишину имела право нарушать только Алла. Она заходила в кабинет, как хозяйка, бросала на тахту красную разлетайку, целовала отца в лоб и подходила к чертежной доске.

— Что это? — показывала она оттопыренным мизинцем на колоннаду, которая под рукою Барушки быстро возникала на бумаге. И, ожидая ответа, словно к струнам, прикасалась тем же мизинцем к своим губам.

Барушка молодел.

— Это лоджии, Аллочка. Очередная идея твоего фатера. Они должны украсить ансамбль.

Алла замечала его оживление, с ленцой в движениях поправляла коротко подстриженные волосы, включала верхний свет и, вынув из сумочки карамельку, садилась в кресло.

— Это правда, папа? — спрашивала она, посасывая конфетку, и тут же забывала о своем вопросе. — Что такое счастье, Семен Захарович, знаете?

— По-моему, Аллочка, это отсутствие несчастий, — жмурился, как кот, Барушка.

— Я серьезно.

— Серьезней уж некуда. Время наше суровое, быстрое. У него столько дел, что оно не имеет возможности заботиться о людях. Потому человек может считать себя счастливым уже тогда, когда на голову не валятся шишки.

— Алла, это отсебятина, — великодушно предупреждал Понтус и поднимал палец. — В нем говорит неудачник. Роль сознания у нас выросла настолько, что мы можем навязывать событиям свою волю. И уже по одному по этому человек не является жертвой. Тем паче талантливый. Хотя ему, конечно, следует знать, что и как делать.

— Не понимаю, папа… Понду позанимаюсь немного. У нас ведь через месяц соревнования, — зевала Алла и шла в свою комнату, оставив разлетайку на тахте.

Сегодня Алла не вбежала, а ворвалась в кабинет.

— Тра-ля-ля! — пропела она, зная, что сообщит отцу приятное. — Угадай, папа, кого я привела! Он, оказывается, впервые у нас на новой квартире. Василий Петрович, где вы там? Мама, да отпусти ты его! Он нужен папе.

Понтус поднялся с тахты, но не пошел навстречу гостю, а шагнул к чертежной доске и озабоченно склонился над ней.

— Крышу на башнях тоже не худо бы сделать такими наплывами. Подожди…

Взяв из рук Барушки карандаш, он широкими движениями нарисовал в углу листа башню, покрыл ее крышу скобками и прищурил глаза, чтобы лучше представить себе нарисованное.

— Наконец-таки забрели! — воскликнул он, когда Алла за руку втащила в кабинет Василия Петровича. — Нашего брата не так уж много, чтобы безразлично относиться друг к другу. Нас меньше, нежели, скажем, генералов.

— Абсолютно, — взмахнул рукой Барушка, словно собирался проголосовать.

Сердясь, что чувствует себя неловко, Василий Петрович натянуто поздоровался и сел. Понтус, взглянув в трюмо, стоящее в простенке между окнами, на минуту вышел и, вернувшись, продолжил:

— Эпоху, конечно, создают поэты, художники, композиторы. Но высшее проявление она находит в архитектуре. Так было в Греции, в Риме, в королевской Франции.

— Папа, ты гений! — воскликнула Алла и подсела к Василию Петровичу. — Правда?

Василий Петрович подумал: любопытно было б посмотреть, как реагировал бы Понтус, согласись он с Аллой, — и скованность, раздражавшая его, стала пропадать.

Барушка с Понтусом проектировали три жилых дома. Занимая целый квартал проспекта, здания завершали важный ансамбль.

Василию Петровичу был дорог этот уголок будущего Минска, очертания которого уже определил проект детальной застройки. Много воздуха, зелени, легкая архитектура, без той строгой торжественности, которой отличались центральные кварталы.

Он шел к Понтусу наперекор себе, с желанием быть справедливым и, если потребуется, помочь советом. Однако уже по незамысловатому разговору, который затеял хозяин, понял, что приглашен не для этого. Понтус явно "обрабатывал" его и совсем не стремился к спорам. Ему нужно было другое — вырвать здесь, в домашней обстановке, одобрение проектов и этим связать Василия Петровича в дальнейшем.

Недовольный собою, Василий Петрович стал рассматривать чертежи и рисунки, разложенные Понтусом на письменном столе, тахте и даже полу.

Это были основательные, тяжеловатые здания, чем-то похожие на тех, кто их создавал. Центральный дом украшал портик, крайние — четырехугольные башни. Соединенные лоджиями, которые увенчивались рогами изобилия, щедро украшенные орнаментом, богатыми карнизами, они холодно смотрели на Василия Петровича. Вместе с тем было в них что-то очень крикливое и пестрое.

Возле письменного стола сгрудились набыченный Барушка, озадаченный Василий Петрович, уверенный Понтус и Алла, которая, положив подбородок на плечо отца, держала его под руку так, чтобы завидовал гость.

Еще не совсем осознав, что ему не нравится в проектах, но неприятно пораженный ими, Василий Петрович сказал:

— По-моему, ваши дома, Илья Гаврилович, мало считаются с тем, что уже есть.

— А мы, батенька, ищем. У нас своя задача.

— Возможно… Но взгляните, например, на фасады. Древние греки, которых вы вспоминали… мм… говорили в таких случаях, ей-ей, безжалостно.

— Что они там говорили?

— Когда тяжело создать красивое, создаешь роскошное. А вы ведь, так сказать, киты, могикане…

— Правда, папа? — обиделась за невнимание Алла.

Понтус презрительно шевельнул губою, отстранил от себя дочь и спокойно стал собирать чертежи и рисунки.

— Это, Илья Гаврилович, галиматья, прихоть! — взорвался Барушка, убежденный, что его не остановят. — Не хотят ли нас вообще вернуть к космополитическим штучкам? Лишить права на свое?

— В самом деле, папа?..

В приоткрытой двери показалась растрепанная голова хозяйки.

— Можно подавать на стол, Илья? — несмело спросила она, глядя мимо мужа.

— Подавай, подавай! — как от зубной боли, скривился Понтус. — О вкусах, как говорится, не спорят, дорогой Василий Петрович. Почему, действительно, я должен верить не себе, а вам? Да я к тому же проконсультировался в Академии архитектуры. У этих проектов Москва за плечами. Наконец, посмотрите на работы ведущих. Они, по-вашему, тоже напоминают выставку? Нет, если пошло на откровенность, то вы, оказывается, выдыхаетесь, дорогой. Мельчаете. С чего начали и чем хотите кончить? А? Но поспорить, право, мы всегда успеем. Прошу! — Он протянул руку к двери в столовую и, немного склонив голову, добавил: — Послезавтра опять еду в Москву, скажите лучше, что передать супруге.