За годом год - Владимир Карпов

Раньше хоть это скрадывалось наивностью. В городе и до войны существовала целая каста модниц, которые знали друг друга и ревниво следили одна за другой. В этом было даже что-то интересное, чисто женское, чего мужчины, вероятно, вообще не поймут. Но не было того, что появилось теперь, — болезненного соперничества, пренебрежения ко всему. Она не вмешивалась в его дела, хотя и подгоняла: работай, работай! А вот сейчас требует: криви душой, соглашайся, с чем согласиться нельзя. Не хочет, чтобы он был открытым, не верит в справедливость и боится за свое благополучие. Правда, мысль — умри он, и она будет также предана другому — иногда приходила к нему. Но усомниться в ее верности и чистоте раньше он просто не посмел бы! Даже улики, накапливающиеся с днями, не могли поколебать веры…

Василий Петрович погладил по голове сына и, делая вид, что слушает его, шагал, сам не зная, куда ведет ребенка, но чувствуя, что тот должен быть рядом.

Нет! Во многом он виноват и сам. Он почему-то не может уже быть справедливым. Достаточно Вере кинуть не то слово, не так, как хотелось бы ему, поступить, — и он злится, грубит…

— Я куплю тебе голубей, — сказал Василий Петрович, чтоб перестать думать об этом. — Мы станем гонять их вместе. Они будут летать, а мы смотреть на них. Нальем в таз воды и будем смотреть в воду. Так еще лучше видно.

— Я знаю, — объявил Юрик и, захлебываясь, стал рассказывать о московских друзьях-голубятниках.

На улице Янки Купалы, на деревянном мосту через реку Свислочь, Юрик, высвободив руку, подбежал к перилам.

Обмелевшая за летние месяцы до межени речка текла медленно, нехотя. Дно возле моста тонуло в страшноватом темно-зеленом мраке. Из него поднимались поросшие мохом старые сван. Дальше по течению, тоже под водой, лениво шевелились зеленые пряди водорослей. По обоим берегам, склонившись, росли вербы, которые обычно расщепляет молния или выжигают мальчишки, но которые растут наперекор всему. Одна из верб упала поперек речки. Упала, но росла, и вверх тянулись ее молодые побеги. Листья на них были более сочными и зелеными, чем на других.

Внезапно Василий Петрович почувствовал, что рядом с ним стоит еще кто-то. Он с досадой оглянулся и увидел Кухту. Подняв воротник серого пыльника, тот со спокойным видом тоже смотрел на речку и вербы.

— Откуда ты взялся, Павел? — обрадовался Василий Петрович. — Ты всегда, как фокусник: нет — и есть.

Кухта потрепал Юрика по голове и широко улыбнулся.

— А что ты думаешь? Я и в самом деле того… Рабочих не хватает, в главке всего два башенных крапа, а мы, брат ты мой, полугодовой план выполнили. Сталинградцев, которые приехать собираются, опять обставим. Пусть знают, с кем соревнуются.

Он смешно вертел круглой головой и энергично жестикулировал — совсем неожиданно для его грузной комплекции.

— А за что предупредили на бюро? — в тон ему спросил Василий Петрович.

— Это другое дело. Предупредили за сдачу готовых объектов.

— Скажи — за несдачу.

— Пускай так. Большим штанам положен такой же утюг. — Он редко унывал и с легким сердцем шутил над всем: над своей полнотой, над тем, в чем ему повезло. И это, вероятно, потому, что не очень думал о своем счастье, но всегда как бы чувствовал его.

— Это называется нетребовательностью, Павел.

— Мы, брат, подрядчики. Сколько дают, столько и отдаем. А у вас ведь еще хуже. Планируете, скажем, сквер. Ладно. Но вот такому, как ты, не понравилось что-либо. Раз — и забраковал. А жизнь идет. И пока какой-нибудь бедняга доводит проект, начинают разбивать сквер безо всякого проекта.

— Подожди! — удивился Василий Петрович, зная, что если Кухта намерен что-нибудь сообщить, то начинает издалека. — Это же Понтуса слова.

Через мост, шурша по деревянному настилу, проехал самосвал, груженный землей. В конце моста кузов его подскочил и загремел. Кухта проводил его взглядом и шумно вздохнул.

— А ты думал! Был сегодня, развивал эту мысль. А потом попросил написать, что мешает в работе со стороны проектных организаций и твоего ведомства. Понимаешь, гражданин? — обратился он к Юрику. — Это называется ход конем. Ты в шахматы, надеюсь, играешь?

— Ошарашить хочешь? Боишься, что перед выговором спорить придется?

Кухта комично наморщил шишковатый лоб.

— Какой ты, Петрович, спорщик, если на два хода вперед не видишь! Это, наверно, и Юрке ясно. Ясно, гражданин? Ну вот… Дай пять! — Он широко размахнулся и осторожно ударил своей пудовой пятерней по его ладони. — Ты мне сначала скажи: строители план выполняют? Выполняют. Вы проектную документацию задерживаете? Задерживаете. Так кто же виноват, что объекты не вводятся в строй? А людям нужны виноватые люди. С ними легче. Так что, наивная душа, озирайся, а не то, как на вешалке в ресторане — и оденут и разденут, только руки подставляй…

Кухта обнял Юрика за плечи и потянул с моста. Потом отпустил и обернулся.

— И еще имей в виду: Понтус до войны не одного живьем съел. Откроет хайло и глотает. Талант и принципиальность для некоторых тоже подозрительными представляются…

Валя вбежала в общежитие. Подруг по комнате еще не было. В щели между плинтусом и полом нашла ключ. Прикрыв за собой дверь, припала лицом к цветам.

Комнатушка мало чем напоминала ту, в которую Валя вошла несколько лет назад. Кроме ее кровати были еще две, аккуратно застланные пикейными одеялами, с беленькими подушками, поставленными на угол. На окнах белели мережчатые занавески. Над столом свисал самодельный абажур. Под ним на столе стояли вазочки с ковылем, маленький бюст Маяковского, зеркало, лежали книги. Все было обжито, и на всем были видны следы девичьих рук. От прошлого остались только пилотка и финка в чехле, висевшие на гвозде у изголовья Валиной кровати.

Нет, прежним осталось и чувство, будто Валя стоит на пороге чего-то неожиданного и важного.

К работе она начала готовиться давно — может, с первого дня учебы в университете. И все же, сдавая последний экзамен — по литературе, почти ужаснулась, что это ее последний университетский экзамен. Председатель государственной комиссии, профессор с седым хохолком, который он все время приглаживал, долго, придирчиво опрашивал Валю. А потом вышел за ней в коридор и взволнованно принялся доказывать, в чем она ошибается. Но это как раз и поразило — он не делал замечаний, а спорил, возражал, как человек, который считается с твоим мнением.

Студенты есть студенты, и даже способные из них остаются по отношению к своим преподавателям только учениками. Ошибка студента обычно — ученическая ошибка, хоть она и проистекала бы из убеждений. Необычный разговор с профессором показал Вале, что место ее среди людей вдруг изменилось. Она получила новые права.

Стоя на пороге и глядя на комнатушку, Валя подумала о том, что изменятся теперь и условия жизни, изменится все-все и надо прощаться с дорогой порой, цена которой до этого почему-то не ощущалась.

Раньше она мало задумывалась даже над своим отношением к Алешке. Теперь же стало ясно — нельзя переступить порог в новую жизнь, не решив и этого.

Валя положила цветы и села на кровать.

Что делать?

Еще в прошлом году, в парке, под сосной со странной, как на китайских рисунках, кроною. Алешка упрекал Валю, что она не любит его. И когда они сели на сухую, усыпанную шишками землю, он, неуемный Алешка, схоронив в ладонях лицо, вдруг зарыдал. Вале стало по-матерински жаль его. Она положила его кудрявую голову себе на колени и прикрыла ему глаза. Всхлипывал и не снимая ее руки, Алешка утих.

Вокруг не было ни души. Вале стало страшно. Но пугало и то, что кто-нибудь, проходя мимо, может увидеть их. А главное все-таки — охватывал страх одиночества, страх от лесного шума сосен, какой-то нутряной, непонятный. Поглядывая на побледневшее Алешкино лицо, Валя даже сжалась: кто он? Неужели ей суждено прожить с ним, бунтующим неудачником, жизнь? Почему?

Наконец Алешка снял ее ладонь и долго смотрел на Валю. Затем поднялся и потянулся обнять. Но она перехватила его руки и, отряхивая платье, встала.

— Уйдем отсюда…

Он озлился. Понимая его злость, Валя опять опустилась рядом. Над головой шумели сосны. Сквозь их шум она немногое услышала из того, что говорил ей Алешка, но поняла — он требует, чтобы она назначила срок.

Заходя к Алешке, Валя последнее время заставала его мать за необычным занятием — она то щипала гусиные перья, то расшивала бисером платье. Ласково поглядывая на Валю, вздыхала, жаловалась на свои глаза и заводила разговор о сыне. "Учить его, Валечка, надо, — певуче тянула она. — Словом и шелковой плетью. Держать изо всей силы-моченьки. Без этого он пропадет…" Когда Валя сдавала государственные экзамены, Алешка добился ордера на квартиру и, переговорив со знакомым прорабом, вселился в нее, когда еще на лестничной клетке работали маляры…