Ада Даллас - Верт Уильямс

Раз в неделю из Таллахасси приезжал врач.

– О, да вы уже молодец, – сказал он однажды. – Вы умеете плавать?

– Как вам сказать? Призов не беру, но...

– Вам надо ежедневно заниматься плаванием. Это ускорит окончательное выздоровление.

По существу, мне пришлось заново учиться плавать. Я нашел неподалеку уютную, укрытую от волн лагуну и почти месяц в ней барахтался. Доктор оказался прав. Здоровье у меня быстро шло на поправку.

Сидя у окна, я часто наблюдал за купальщиками, видел, как они удаляются от берега все дальше и дальше, а потом, отчаянно размахивая руками, возвращаются на гребнях волн к берегу.

Присмотревшись, я решил, что со временем ни в чем не буду уступать им – надо только научиться сочетать свои движения с ритмом волн.

Однажды Эрл вернулся из города с пачкой газет из Батон-Ружа. Он бросил их на кушетку рядом со мной и сказал:

– Вы, я думаю, не прочь узнать, что творится на белом свете.

– Конечно, не прочь.

Признаться, меня не очень интересовало, что творится на белом свете, да кое-что я знал и без того. Знал, например, что Ада взяла кое-кого в работу.

Я развернул одну из газет и сразу понял, почему Эрл проявил такую любезность. На первой полосе красовался огромный снимок Ады, присутствующей на церемонии открытия нового здания суда в Драй-Пронге. На самом краешке фотоснимка примостился полковник Роберт Янси. Сильвестра не было.

– Эта девочка выглядит замечательно, – заметил Эрл.

– М-да....

– Интересная женщина!

– М-да...

– Уж тут-то вам здорово повезло, босс.

– Да, да! Еще как повезло!

СТИВ ДЖЕКСОН

После отмены торгового налога Ада почти целый месяц ничего не предпринимала. Однако это бездействие напоминало затишье перед бурей. Воздух неподвижен и тяжел, и над вами словно нависает молот. Вы видите, как в барометре падает и падает тоненькая ниточка ртути, чувствуете запах шторма и ощущаете в воздухе электричество, хотя оно еще не сверкнуло молнией. Вы видите, чувствуете, ждете под мрачным, опускающимся небом и знаете, что ждать придется недолго.

Вот и это затишье оказалось непродолжительным. Прошло около месяца, и оно словно взорвалось и разлетелось тысячью осколков. Шторм разразился внезапно и охватил всю Луизиану: началась кампания по избранию Ады губернатором.

Я наблюдал за развитием событий издалека, подытоживая явления и примечая разрушения. Правда, я частенько разговаривал с Адой. Мы по-прежнему чувствовали связывающие нас узы. Но Ада еще тверже, чем раньше, подчиняла нашу взаимную привязанность тому, что считала своим долгом. "Между нами ничего не изменилось, – казалось, говорило ее поведение, – но у меня есть более важные дела. Кстати, не забудь, что ты сам поставил наши отношения в определенные рамки".

Те отношения, что существовали между нами, приняли такой оборот, какой может существовать, не изменяясь, долгие годы. Я когда-то знал в Коннектикуте одинокого мужчину и замужнюю женщину, которые поддерживали именно такую связь в течение четырнадцати лет, не делая ни единой попытки ее изменить. Затем однажды, когда ее муж уехал в город, в доме возник пожар, мужчина бросился спасать женщину, и, пока пожарные заливали водой другую часть дома, они вспомнили про любовь.

На свидания со мной Ада приходила утомленная, лишенная воли и энергии, напоминая спортсмена, только что закончившего бег на длинную дистанцию. Однако когда она появлялась перед толпой или перед телевизионной камерой, активность в ней начинала бить ключом. Много раз я видел ее и в ослепительном, холодном свете юпитеров, и под яркими лучами солнца, и в вечерних сумерках. Но слышал всегда одно и то же:

– Вы же знаете, как они пытались поступить с вами!

– Они хотели предать вас!

– Они пытались лишить вас того, что по праву принадлежит вам!

– Я никогда не позволю им этого!

– Я никогда не допущу!

И всякий раз аудитория отвечала ей ревом, напоминавшим рев моря во время шторма.

Так было везде – одна и та же речь с небольшими вариациями, одна и та же реакция толпы, хотя и с некоторыми различиями – в зависимости от состава и местности.

Вот центр округа Уинн в деревенской глуши, где родился Хьюи Лонг; раскаленное бело-синее небо над возбужденным человеческим стадом; красно-коричневые морщинистые лица, синие рабочие комбинезоны, рубахи цвета хаки, клетчатые бумажные платья. Все жадно ловят каждое ее слово, все верят ей, как не верили никому после смерти Лонга в 1935 году, когда доктор встретился с сенатором в коридоре.

Вот набережная в порту Морган-Сити. Мачты и нок-реи рыбацких судов, покачивающихся на волнах подобно черным крестам на фоне голубого неба; полуденный, насыщенный горячим солнцем воздух; отдающий мускусом запах только что пойманных и уже гниющих креветок и креветок, еще ожидающих своей очереди в прохладной мгле под сине-зелеными волнами Мексиканского залива; дочерна загорелые лица с черными усами и черными бачками, крики: "A-da! Ma chere! Eh la-bas!"[2]

Новый Орлеан... Самодовольные лица всезнающей золотой молодежи. Прически "конский хвост" и ежик, яркие пиджаки и модные платья. Сосредоточенно внимающие фанатики. Их лояльность ни у кого не вызывает сомнений.

Богалуса. Нестерпимая вонь бумажных фабрик, отчего лишаешься слуха и зрения, и лица рабочих, обращенные к Аде.

Одна и та же картина во всех городах и городках: белые лица, старые домашние платья, застиранные воротнички и засаленные галстуки, испачканные маслом и бензином комбинезоны рабочих заправочных станций, блузки официанток; напряженные лица людей, отчаянно пытающихся постичь смысл происходящего.

Район Рейлроуд-авеню в Батон-Руже. Шоколадно-коричневые лица, грошовые стандартные сорочки, ярко-красные в желтую полоску майки, дешевые пиджаки, кричащая расцветка сатиновых блузок, темные лица "освобожденных" рабов, в эти минуты почти счастливых и радостно приветствующих Аду.

Женские клубы. Дамочки (в возрасте от тридцати до шестидесяти) в нарядных платьях с искусственными драгоценностями, поставленные перед труднейшей дилеммой, явственно читаемой на их невинных, обильно напудренных лицах. Их мужья утверждают, что Ада опасная смутьянка, а она вот перед ними, и нет у нее ни рогов, ни копыт, и она так мило улыбается за чашкой кофе. "Что вы! Она же душка! Совсем как мы!"

Правда, так говорили в женских клубах, не признанных высшим светом Нового Орлеана. В самом же городе – точнее, в том замкнутом кружке, который назывался светским обществом Нового Орлеана, – положение Ады ничем не отличалось от положения парии в Калькутте, внезапно оказавшегося на посту мэра.

В течение трех лет после того, как Ада, тогда еще просто жена губернатора, предприняла неудачную попытку быть принятой в "высшем свете" Нового Орлеана, между ней и этим светом шла открытая война, служившая предметом многочисленных насмешек и острот, – на приемах и балах передаваемых, однако, шепотком и с оглядкой. Память о докторе Смите, о де Нэгри и о полковнике Бартлете была еще свежа.

Но были в городе и другие клубы и сотни различных кружков и групп, куда входили тысячи скромных, простых женщин. Их члены, если и попадали в светскую хронику "Таймс-Пикэн", то только в связи с выходом замуж, да при этом могли рассчитывать не больше чем на три строки. Как ни забавно, подобная дискриминация вызывала у них протест. Они не хотели безропотно принимать ее как нечто ниспосланное небом. Поэтому-то Ада была близка и понятна им. В ее победе они видели свою победу. Я читал это на ненакрашенных лицах простых женщин.

Долгое время Ада тщательно скрывала, что родилась и выросла в трущобах, но после своей неудачной попытки сделала плебейское происхождение одной из козырных карт в игре. В глазах земляков Ада стала чуть не новым Георгием Победоносцем. Во время одного из ее выступлений я толкался в толпе и наслышался немало лестных для нее восклицаний:

– Хороша, хороша, ничего не скажешь!..

– Нет, вы только послушайте! Вот режет, вот режет!..

– О, она еще покажет себя этим бюрократам!..

– Да, да, ждать долго не придется!..

Разумеется, я видел лишь то, что происходило на сцене, но не видел режиссера этого представления – Сильвестра Марина.

Я всюду следовал за Адой как тень. Меня восхищали каждый ее жест и каждое ее слово, когда она бывала в обществе, на людях, и я жаждал получить от нее хоть какие-нибудь крохи, когда мы оставались наедине и она становилась сама собой.

Как-то вечером в местечке Бьюрас, к югу от Нового Орлеана, она заметила меня в толпе и дала знак, чтобы я к ней зашел. Двадцать минут спустя я уже стучался в дверь ее комнаты в мотеле.

Мне сразу бросилось в глаза, что Ада выглядит не такой, как всегда, словно она сняла с себя панцирь. Ее лицо выражало беспокойство и что-то еще – не то раскаяние, не то просто усталость. Я мысленно спросил себя: отчего бы это? Может, без всяких причин? Может, в этот вечер ей вспомнились давно ушедшие дни? Как бы то ни было, передо мной стояла совсем не та женщина, которую я только что видел в свете прожекторов. И меня охватило странное чувство нереальности происходящего, которое всегда появлялось, когда она казалась мне другой.