В тени славы предков - Игорь Генералов

— Самые верные и лучшие твои воины — это печенеги, а они признают только меня из всех русов. А кого ещё тебе поставить? Из бояр никто не способен рати водить, а Блуд уже показал себя в ятвягах, — говорил Варяжко. Князь, склоняясь на сторону друга детства, всё же ответил:

— Соборно решим.

Для Блуда, который был уверен, что рать доверят ему, как самому опытному из всех, княжеское решение, поддержанное боярами, было ударом. Придя в бешенство, прямо в княжеской палате, при боярах, начал поносить Варяжка:

— Это не на мерю[196] какую-нибудь поход, а на князя Владимира, что опытными ратоборцами оброс, тут опыт нужен! Варяжко — глуздырь против меня, он, кроме как в полюдье, оружных людей не водил! Вспомните, как недавно с печенегами получилось и степняки под город встали, то же и с Варяжко будет. Уж лучше Претича поставьте — он разумнее…

— Ты, Блуд, помолчал бы. Сотню тебе можно доверить, дань собрать да збродней погромить. На большее ты не способен, — перебил воеводу Варяжко. Блуд, вскочив с лавки, единым махом оказался рядом с молодым боярином, рука невольно хватала пояс на левом боку, где обычно висел меч. Варяжко насмешливо смотрел на Красного:

— Поединка хочешь, Блуд? Попроси князя, и он даст нам судное поле. Если не трусишь.

Последние слова Варяжко произнёс особенно громко, и отказаться было нельзя. Варяжко был молод, силён и одним из самых лучших поединщиков на земле днепровских русов. Хоть и выигрывал он только в потешных боях, но те, кто смыслил в ратном деле, могли представить его в настоящей схватке. А в Блуде уже не было молодого задора, когда уверенности в силе больше, чем самой силы. Одним ударом на судном поле можно потерять не токмо жизнь, но и всё, что наживалось с таким трудом простым сыном смерда: почёт и слава среди вятших. Впервые за много лет Блуд почувствовал на спине липкий холодок страха. Шли мгновения, и не ответить на дерзкий вызов Варяжка было нельзя.

— Хватит!

Туровид Искусеев пристукнул о пол посохом с резным навершием.

— Ты, Варяжко, речами своими погубишь даденое тебе воеводство, перерешить не поздно ещё. А тебе, Блуд, честь тоже немалая — набранную рать из селений русских блюсти. Враг у ворот наших, а вы, как собаки, из-за кости грызётесь. Стыдно!

И обратился уже к Ярополку:

— Дозволь, княже, снем закончить, ибо дело пора делать.

Блуд первым выходил из палаты, и ему казалось, что все вятшие прочитали его страх и теперь с насмешкой смотрели вслед. Дома старший сын, рослый ражий парень, с громким именем Огнеслав, собиравшийся в свой первый поход с отцом, засыпал вопросами:

— Что на снеме порешили? Ты рать поведёшь? Завтра выступаем?

Глаза у сына горели в ожидании похода. Блуд, отвергнув помощь холопки, сам стянул алые, шитые по голенищу золочёной нитью сапоги, со злостью швырнул их в стену.

— Курвёныш поведёт рать, Варяжко этот! Достало у князя ума во главу его поставить! Невдомёк Ярополку, что, проиграв Владимиру, он и власть, и жизнь свою проиграет! А ты, Огнята, не в комонном полку пойдёшь, а со мной. Внял? А то, что князя поношу, за эти стены выходить не должно.

Огнеслав, посерьёзнев, кивал.

Павша, вернувшийся с братчины в Киев раньше всех, спешил на свидание. После той встречи у церкви с дочерью погибшего со Святославом в порогах Станислава дознался её имя. В следующий раз дождался встречи также после молитвы. Надел самый лучший выходной рудо-жёлтый зипун, отвернув в стороны полы нагольного кожуха, чтобы его лучше было видно. Губя по весенней распутице красные сапоги, перегородил дорогу старой боярыне с дочерью. Поклонился в пояс:

— Здоровье тебе, боярыня. Дозволь дочери твоей слово молвить!

Станиславова вдова в смятении ничего ответить не поспела, как Павша вынул из-за пазухи отрез камчатой ткани, передал с поклоном разрумянившейся девушке:

— Прими дар, Добронега-свет, от кметя княжеского, который от красы твоей покой потерял! Завтра поутру приду за тобой по городу пройтись, людей посмотреть. И ты, боярыня добрая, не откажи. Не зол я, дочерь не обижу твою.

— Дерзок и говорить умеешь! — сказала вдова. — А то, что не обидишь, то мне и так ведомо: за Станиславову сироту тебе враз в молодечной голову снимут…

После того виделся с нею ещё четыре раза, два из них накоротке и два раза прошёлся по предградью, слушая девичью болтовню, важно вышагивая и многозначительно хмуря брови.

После братчины с тяжёлой головой уехал раньше всех, чтобы повидать Добронегу. Перед боярским теремом спешился, привязал к рассохшейся от времени коновязи коня. Холопка, не спрашивая, побежала за молодой хозяйкой. Добронега появилась на крыльце в домашнем саяне и скупо расшитой речным жемчугом головке[197], улыбнулась при виде ухажера, и, как казалось, радостно. Говорили на расстоянии, которое давно оба хотели преодолеть, но не могли, одна — из застенчивости, второй — чтобы не обидеть деву.

— Живым из похода приду, зашлю сватов к тебе. Дядька мой сватать меня будет. Человек он знатный, сам Святослав-князь его перстнем одарил за голову хазарского бека.

— Матушка молвит, что за кметя княжеского — честь выйти, но гибнут они, детей сиротами оставляя. У неё два мужа было, оба воина. Один погиб, потом, отец мой, вторым.

— На всё воля Рода, — возразил Павша. — Но и землю пахать я не буду.

— А ещё люди говорят, что кмети за посадскими жёнками бегают, особливо перед походом, ведь это у них в последний раз быть может.

Добронега смотрела лукаво, но Павша ответил вполне серьёзно:

— Я уже набегался. Одна ты мне люба.

Вдруг резко шагнул к ней, обнял рывком, прижал сильно и поцеловал в губы долгим поцелуем. Так же резко отстранил и, не давая ей сказать ни слова, выкрикнул:

— Прощай!

Быстро, дабы не успело пройти ощущение волшебного вкуса её губ, отвязал коня, едва окончательно не разломав коновязь, влетел в седло и, не оглядываясь, поскакал со двора.

Глава сорок вторая

Рать собиралась большая. Владимир, боявшийся, что Ярополк успеет собрать полки, и поэтому намеревавшийся одним стремительным варяжским ударом взять Вышгород и Киев, теперь не спешил. Шли широко: варяжские на кораблях друг за дружкой, обходя мели, пешие полки берегом, застревая на переправах, обходя болотины и затоны, едва нагоняя викингов на волоках. На счастье, не было дождей, один раз только, вдалеке, грозно, будто предупреждая, проворчал гром, поэтому от Двины до Днепра перекатили корабли всего лишь за полторы седмицы. Местные кривичи — данники русского князя. Владимир не скрывал, что заберёт их у Ярополка, и всё же силой, в счёт будущей дани, не стал брать быков и лошадей на перевоз драккаров и лодий. Добрыня, ведший счёт казне, ворчал, отрывая от сердца годами копленное серебро. Сам понимал, что для дела скупиться нельзя. Говорил новгородскому князю, больше успокаивая сам себя:

— Зри, сыновец, быков сколь нашлось и кони ярые[198], для таких пару трёхсаженных брёвен — что щепы увезти. А силой брали бы, так по лесам попрятали бы скотину.

У Днепра растянутое войско собиралось в кулак. Дозоры доводили, что Ярополк ещё далеко, и Владимир, посовещавшись с хёвдингами и воеводами, решил дать ратным отдых.

В Ярополковом войске было не всё ладно. Полки шли горою[199] вверх по Днепру. Высланный дозор поведал, что Владимир стоит в пяти-шести поприщах на волоке с Двины. Тут возникла новая распря между Блудом и Варяжко. Блуд настаивал на коротких переходах и долгих днёвках, на воеводском совете объяснял это больше для Ярополка, чем для Варяжка, который вряд ли его услышит:

— Рать у нас — смерды одни. Кое-кто и так утёк, а сейчас мы их вовсе заморим. От первого натиска побегут. Люди должны быть сыты и отдохнувши.

— На волок не успеем, так Владимир рати стянет и кучно пойдёт. Опять же корабли пожжём варяжские, спешить надо, — возражал Варяжко, задирая вверх молодую бороду, с лёгкой насмешкой косясь в сторону Блуда. Воеводы молчали: Варяжко был горяч, его слово последнее время стало весомее Блудова, и ссоры поэтому никто не искал. Молвил лишь один воевода Одихман, он был из тех косогов, что привёл Святослав на поселение из знаменитого хазарского похода:

— Собьём с наворопа. От нас не ждут быстроты.

Слова косога решили в сторону Варяжко. Комонные полки, состоявшие из печенегов, северов, днепровских русов и русских косогов, двинулись после полудня.

Из дружеской дружины Павши взяли четверых в войско; они и ехали вместе, переговариваясь, на днёвках и ночёвках также держались вместе. Лето вошло в ту роскошную пору, когда нет ещё знойного марева; проснувшаяся за весну жизнь ещё не нарадовалась своему пробуждению; тёплый ветер гоняет волнами сочную траву; зелёные колосья хлеба стоят на полях. Павша как будто только сейчас заметил красу расцветшей природы, и ему остро захотелось жить. Кто-то из кметей больше не увидит всего этого, не вдохнёт пахучего запаха разнотравья, не повеселится на Ярилин[200] день, до которого меньше седмицы осталось. На душе стало отчаянно грустно, и невесть зачем произнёс вслух друзьям: