Репортажи с переднего края. Записки итальянского военного корреспондента о событиях на Восточном фронте. 1941–1943 - Курцио Малапарти

Участок фронта у Териоки проходит по побережью, низкой береговой линии, более или менее ровной[56]. Финские окопы идут вдоль берега, а дальше перед нами, в сотне метров от срезов пулеметных стволов протянулись линии проволочных заграждений, которые проходят по замерзшей поверхности моря, прерываясь время от времени проходами, оставленными для патрулей. Параллельно берегу, сразу же за окопами, проходит улица: широкая улица из низких деревянных зданий и особняков, мирных и очаровательных на этом очень суровом снежном, лесистом ландшафте. Березы, ели и сосны растут до самого моря, то скучившись вместе, то разрозненно, местами плотно, как в диких лесах Карелии, а иногда просторно – так широко, что лес больше походит на городской парк с его деревянными скамейками, сценой для оркестра и небольшими аллеями среди покрытых мхом стволов деревьев.

Во времена царей Териоки был одним из самых приятных мест и самых элегантных курортов на всем Финском заливе, своего рода аристократическим «парком» столицы. Но не следует думать, что это было место, где собиралось блестящее общество. Скорее это был мирный, не тронутый цивилизацией поселок, раскинувшийся среди деревьев у берега моря, теплого и мирного, как озеро.

Это был тот самый золотой век, теперь почти стершийся из памяти, как та увядшая литография, что висела на белой стене, когда семьи представителей правящего класса Санкт-Петербурга регулярно приезжали в Териоки жаркими летними месяцами под рассеянную тень елей. Вечер за вечером они, должно быть, сидели на деревянных верандах с маленькими декоративными колоннами, украшенных историческими мозаиками, выполненными в зеленом, красном или синем цвете, вели беседы за стаканом чая. В моем воображении я будто бы собственными ушами слышу мягкие высокие голоса тех прежних русских, сидевших, наслаждаясь прекрасными ясными «белыми ночами», занятых нескончаемыми разговорами, постоянно возвращающимися к одной извечной теме, которую пережевывали раз за разом под разным углом. Так они засиживались часами, обсуждая вещи, которые теперь не существуют точно или скорее всего не существуют. У них была очаровательная манера повторяться, приятная слабость быть непоследовательными в разговорах, счастливая привычка полностью забывать, о чем же они все-таки говорят. И, пока длился этот вечер, они забывали о времени и пространстве, забывали даже о зеленых, красных и желтых сигнальных огнях боевых кораблей, стоящих на якоре в Кронштадте, мерцание которых видно отсюда на расстоянии в ясном вечернем воздухе.

Теперь те счастливые дни ушли навсегда. Сейчас улицы Териоки полны солдат, там и здесь среди деревьев мерцают серой сталью пушки, а за обугленными руинами церкви мирно спят под простым лютеранским крестом павшие финские военнослужащие. На ящиках с патронами на краю улицы, заняв позиции у своего оружия, сидят финские пулеметчики. Время от времени мимо проезжали сани, запряженные одной из великолепных финских лошадок с длинной, мягкой, светлой гривой и влажными, похожими на женские глазами.

Эта мирная сцена, эта тихая убаюкивающая картина здесь, на линии фронта, здесь, в этом городке у моря, покрытого сверкающей коркой льда, периодически нарушаемая прилетом дальнобойного снаряда, выпущенного из орудия калибра русского флота, является самым необычным и самым очаровательным из всего того, что мне довелось видеть за всю эту жестокую войну. Вызвано ли это просто постепенным приходом весны, уже различимой в острых ясных оттенках утреннего света, в том, что холод стал не таким пронизывающим, в оттенках снега и льда, уже не таких белых и не таких синих; или, может быть, дело в этом обгоревшем лесе (в его соснах и елях, тех зеленых ветках, что моющиеся в сауне здесь используют для «терапевтических пыток»); или, возможно, все дело в этом теплом запахе дыма, – я не знаю. Но факт в том, что война для меня сегодня не существует как живая жестокая реальность. Она существует лишь в моей памяти – что-то вроде фотографического изображения, вырванного из отдаленных глубин моего сознания.

И теперь этот мир с его гармонией (я бы сказал, этот снимок моей памяти) внезапно потряс грохот 381-мм орудия[57] корабля, стоявшего на якоре в Кронштадте. Этот яростный долгий вой будто бы огибал поверхность небосвода от Кронштадта до Териоки, подобно радуге. 381-мм снаряд разорвался в лесу позади нас. Воздух содрогнулся, распавшись на тысячу фрагментов, взрыв волнами покатился по местности, будто его гнали несколько ураганных ударов ветра.

– Они снова начинают это, – проговорил лейтенант Свардстрем с улыбкой.

Вот уже несколько дней в Кронштадте происходит что-то необычное. Батареи тяжелых немецких орудий, развернутые на противоположном берегу залива, не прекращают обстрелы колонн советских войск, которые перемещаются то туда, то сюда по замерзшей поверхности моря между Ленинградом и островом. Это странные маневры – такие методичные передвижения в обе стороны через равные промежутки времени, будто бы здесь проводят военные учения. Что русские могут доставлять в Кронштадт? И что они могут забирать с острова и транспортировать в обратном направлении? Ответ на этот вопрос освещает воздушная разведка. По ее данным, в определенные часы дня и ночи между Ленинградом и Кронштадтом осуществляется непрерывное движение грузовых автомобилей и пехоты. (Ночи начинают становиться короче и намного светлее.) С самого начала теоретики высказывали мысль, что с приходом весны советское военное командование намеревалось укрепить оборону военно-морской базы, отправив туда продовольствие и боеприпасы, пока лед не превратился в воду. Но продовольствия и боеприпасов не хватает и в самой старой столице. В этом отчаянно нуждаются защитники Ленинграда. В то же время Балтийский флот обладал собственными запасами, которых пока больше, чем нужно. Отсюда следует, что было бы логичнее предположить, что это Кронштадт отправляет в Ленинград продукты и боеприпасы. Однако осада Кронштадта, несомненно, продлится дольше, чем осада Ленинграда, поэтому было бы немыслимо, чтобы военно-морская база вдруг решила избавиться от своих запасов сразу же после того, как зиму сменит весна. Не означало ли тогда все это усиление гарнизона острова? Но и эта теория не более обоснованна, чем первая. Кронштадт не нуждался в пополнении людьми: там их и так больше, чем нужно. Можно быстро проделать расчет: все моряки Балтийского флота плюс расчеты береговых батарей, развернутых по периметру острова, плюс гарнизоны фортификационных укреплений из стали и бетона, самый большой из которых называется Тотлебен[58], разбросанных вокруг Кронштадта, плюс квалифицированные рабочие, работающие на арсенале, число которых достигает десяти тысяч человек.