Репортажи с переднего края. Записки итальянского военного корреспондента о событиях на Восточном фронте. 1941–1943 - Курцио Малапарти

Сегодня Ленинград бьется в смертельной агонии. Его заводы и фабрики пустынны, покинуты, станки и машины замерли в молчании, доменные печи погасли. Плечи мощных паровых молотов, их огромные стальные кулаки застыли в верхнем положении в зловещем молчании или вышли из строя[46]. Из восьмисот тысяч рабочих города некоторые были эвакуированы в промышленные центры на востоке страны, за Волгу, за Уральские горы; другие были призваны в «технические» команды рабочих-специалистов и партийных активистов («спецы» и «стахановцы»), специально созданные в предвидении предстоящей отчаянной безнадежной борьбы за оборону города.

Взгляд, ослепленный этой внушающей почти ужас панорамой из стекла и бетона, этим ледяным барьером гладких аккуратных стен, ищет отдыха на краю сурового места действия, где местность вновь отдана во власть лесов и покрытых снегами полей. К северу от города можно различить темное пятно леса, который, постепенно расширяясь, будто убегает от душащих объятий зданий города и доходит до самого моря. Сквозь деревья ясно видна широкая замерзшая артерия Невы, которая здесь разделяется, формируя устье. Этот лес является парком Ленинграда, известным под названием «Островá». За исключением, пожалуй, района вокруг Сенной площади, являющегося одним из старейших в Ленинграде, ни одна из частей города не вызывает таких близких ассоциаций с прошлой романтикой жизни Санкт-Петербурга. Именно здесь, на Островах, сливки столичного общества любили проводить жаркие летние вечера – белые ночи, сидя в многочисленных кафе и ресторанах, которые превращали это зеленое скопление каналов, рукавов, дорожек, широких аллей и киосков, спрятанных между деревьями, в нечто похожее на луна-парк, одновременно аристократичный и патриархальный, утонченный и выглядевший по-деревенски.

Именно здесь, на Островах, происходили некоторые из самых незабываемых сцен из «Идиота» Достоевского. Именно по этим аллеям любила проезжать в своей карете Наталья Филипповна[47], под тихую беседу людей и звуки крошечного оркестра, под строгим взглядом Рагозина и бледным взором князя Мышкина. Кто из великих имен русской литературы не оставил отпечатков своих ног, легких или глубоких, на этих пыльных аллеях, на этих заросших травой тропинках? Гоголь все еще находится здесь, среди тех деревьев. Пушкин печально прогуливается там вместе со своим Евгением Онегиным. Несколько лет назад я вернулся в Ленинград в самый разгар лета, и однажды вечером, ближе к концу моего пребывания здесь, я сел в трамвай, намереваясь посетить Острова. Я высадился в конце широкой окраинной улицы и, отправившись пешком по аллее, проделал путь до конца парка, где присел на деревянную скамейку, на изогнутой мраморной балюстраде, напоминающей в этой точке что-то вроде бельведера, что отделяла меня от моря. Это место хорошо известно завсегдатаям Островов. И место, и этот час навевали непередаваемую грусть. Я не помню точно, был ли это воскресный день, но думаю, что это было так, потому что молчаливые группы рабочих, девушек, солдат и моряков прогуливались среди деревьев или сидели на других скамейках бельведера. Солнце только что скрылось за горизонт, розовое отражение заката все еще давало отблески в небе на западе, и в то же время небо на востоке уже занималось розовым цветом. Был еще закат и одновременно уже рассвет. Море было тихим, спокойным, молочного цвета; оно едва колыхалось. Там, впереди лежал остров Кронштадт, окутанный легкой дымкой. Берег Карельского перешейка (где я сейчас пишу эти строки) плавно извивался справа от меня, а луга вокруг Александровки и леса Валкеасаари (Белоострова), все те же луга и те же леса, что лежат передо мной в этот момент, постепенно поглощали отблески света. Та скамейка находилась всего в нескольких километрах от места, где я нахожусь сейчас. Оттуда я мог тогда смотреть на обширную волнистую равнину, ставшую теперь полем битвы.

Известный под названием «Острова» парк теперь уже не тот, что в прежние дни, когда это место было священным для петербургского бомонда. Кафе и рестораны закрылись, киоски покинуты, особняки превратились в «рабочие клубы». Да и сам парк стал отражением новых советских порядков: суровый и тусклый, даже аскетичный, и в то же время полный печали и одиночества. И все же какими сладостными кажутся мне воспоминания о нем сейчас, когда я думаю об агонии Ленинграда, о пяти миллионах[48] человеческих душ, запертых в этой огромной клетке из бетона, стали, колючей проволоки и минных полей. (Если снять винтовочный затвор и посмотреть на город через ствол, то кажется, что эта огромная клетка располагается как раз на его краю, на одной линии со срезом ствола; но изображение при этом слишком мелкое, миниатюрное, диаметром не больше пули калибра 303 (7,7 мм)[49].)

Город умирал вот уже в течение шести месяцев. Для меня было бы неприятно и бесполезно подробно останавливаться на этой колоссальной трагедии, которую поймет лишь тот (да и то лишь отчасти), кто лично хорошо знаком с характерными реалиями советской жизни, кто имеет личное представление, пусть и в качестве наблюдателя, о том, как жили народные массы в коммунистическом обществе, кто общался на улицах, в трамваях, театрах, кино, поездах, музеях и общественных парках, в заводских рабочих клубах, в общественных столовых с этими неприметными мрачными, одетыми в униформу, молчаливыми толпами городских жителей в СССР; с населением Ленинграда, с этими массами народа, которые до войны молча бесцельно бродили днем и ночью по асфальтовым мостовым проспекта 25-го Октября (бывшему Невскому проспекту), кто днями и ночами молчаливо кружил вокруг вокзалов, армейских казарм, заводов, больниц; кто в любое время суток устремлялся на обширный простор Адмиралтейской площади, заполнял улицы и аллеи вокруг Сенной площади.

Секрет сопротивления этого огромного города состоит не столько в количестве и качестве имеющегося в нем оружия, не столько в храбрости его солдат, сколько в невероятной стойкости к страданиям. За оборонительными позициями из бетона и стали Ленинград продолжает свой мученический путь под бесконечные голоса из громкоговорителей, установленных на углу каждой улицы. Отсюда звенят голоса из огня, голоса из стали, и они доходят до ушей всех тех, молча умирающих миллионов мужчин и женщин.

Глава 22

Рабочий акрополь

Под Ленинградом, апрель

Для того чтобы добраться до передовой позиции под Александровкой, придется иметь дело с длинным, около километра, проходом по открытому пространству, постоянно подвергая себя опасности попасть под огонь советских снайперов сразу с трех сторон. (Эта позиция боевого охранения расположена на краю выступа, который вклинивается в оборону русских.) Сначала вам придется идти вдоль подобия тропинки, которая на самом деле является лишь узкой ледяной насыпью или, можно даже сказать, ледяной лентой, уложенной на поверхность глубокого рыхлого снега. Тот, кто сделает неверный шаг вправо или влево от этой ленты, рискует провалиться в снег по пояс. И тут нужно молиться, чтобы все обошлось лишь одним этим: ведь советские снайперы, винтовки которых снабжены телескопическими прицелами, лежат в кустарнике по краям выступа на расстоянии 200–300 метров и только ждут удобного момента, чтобы послать пулю, которая (если вам повезет) просвистит мимо вашего уха.