100 великих узников - Надежда Ионина

Когда до Москвы дошли сведения, что узники по-прежнему крестятся двумя перстами, пишут и переправляют на волю смущающие народ послания и грозят царю-вероотступнику страшными карами, отцам Епифанию и Лазарю снова урезали языки и укоротили пальцы. Но они и окровавленными ртами славили Христа, проклинали Никона и, чтобы палачи не медлили, сами подставляли руки под топор.

Годы тяжкого заточения превратили Аввакума в дряхлого старика, и только глаза его горели прежним блеском. Он пишет письмо новому царю – Федору Алексеевичу – и со всей пылкостью перечисляет заблуждения его покойного родителя, как много совершил тот несправедливостей против верных сынов старины. И ему, царю Федору Алексеевичу, надлежит теперь исправить эти несправедливости, вернуть из ссылки истинных вероучителей… Но это письмо оказалось роковым в судьбе протопопа. Полное резких выражений против покойного царя Алексея Михайловича, оно, конечно же, не могло вызвать в молодом царе жалости к несчастному раскольнику. Быстро последовал царский указ о переводе Аввакума «с товарищи» из Пустозерского острога в тюрьмы других монастырей, однако по каким-то причинам перевод этот не состоялся. Но условия содержания узников в Пустозерске ужесточились. Караульным стрельцам под страхом смертной казни приказано было стеречь их накрепко, чтобы они не убежали, к ним никого не пропускать и «чернил и бумаги» не давать. Сотнику повелели смотреть за стрельцами, да и самому воеводе вменялось досматривать колодников «все дни». Несмотря на принятые меры, связь с волей узники не утратили: доставать бумагу стало затруднительно, так они приспособились писать на бересте. Но однажды из Москвы прибыл гонец с царским повелением: «за великие на царский дом хулы» приказано было «Аввакума-распопа, заблудша в ереси, с его товарищами в огонь ставить и в огне том сжечь».

В раннее апрельское утро 1681 года на площади Пустозерска началось деятельное сооружение костра. Один возле другого поставили три небольших сруба, посреди каждого из них врыли столб. Внутреннюю пустоту между срубом и столбом заполнили смолистой берестой и сухим сеном, таким же материалом обложили и внешние стены срубов. Возле готовых костров толпился весь Пустозерск. Уже рассветало, когда осужденных привели на площадь. В жалких рубищах, с бледными лицами и всклокоченными седыми волосами, они были похожи больше на мертвецов, чем на живых людей. Стрельцы плотным кольцом обступили узников и не подпускали к ним людей, чтобы те не отбили осужденных. А те ждали своей участи с непокрытыми головами, стоя босыми на снегу. У многих при виде страстотерпцев выступали слезы на глазах, и даже стрельцы отворачивались, чтобы скрыть их.

Узники низко поклонились всем, кто пришел проводить их в последний путь. Многие зарыдали в голос и, сняв шапки, стали креститься. Протопоп Аввакум волновался, но не от близкой смерти – он давно уже был готов к ней и рад был принять мученический венец. Он спешил дать последние наставления и распоряжения, как это делает собравшийся в дальнюю дорогу человек: то показывал собравшейся толпе двуперстный крест, то начинал говорить о спасении души, Страшном суде и геенне огненной…

Узникам связали руки, и воеводский дьяк стал наскоро читать царский указ. Отец Лазарь и дьякон Федор внимали безучастно, а протопоп не переставал делать замечания об «антихристовых детях, еретиках и безбожниках». С его уст то и дело срывалось: «На том свете тошнее вам будет, чем нам здесь»… Обреченных завели в срубы и привязали к столбам. Один из стрельцов взял три головни и бросил их в приготовленные костры. Безмолвная тишина воцарилась на площади, народ снял шапки…

Один за другим поднялись над срубами огненные языки. Толпа начала истово креститься, послышался громкий плач женщин. Налетевший ветер сильно раздул пламя, и от костров понеслись черные клубы дыма. Кто-то закричал от нечеловеческой боли, и разнеслись над площадью слова неистового протопопа: «Боишься пещи той? Дерзай, плюнь на нее – не бойся! До пещи той страх. А егда в нее вошел, тогда и забыл вся». Перегорели веревки, которыми Аввакум был привязан к столбу, и рука его с двумя поднятыми перстами взлетела над народом. Затем он упал в горящее пламя костра…

Строптивые раскольницы

Вернувшись в 1664 году из сибирской ссылки в Москву, протопоп Аввакум поселился в доме боярыни Федосьи Прокофьевны Морозовой – молодой вдовы, которая после смерти мужа оказалась владелицей огромных богатств. На первых порах она вела жизнь, соответствовавшую ее высокому положению, и как будто не было причин для того, чтобы богатая и влиятельная боярыня оказалась в стане противников царя.

Ф.П. Морозова воспитывалась в глубоко религиозной семье, строго придерживалась старины и соблюдала «Домострой» – свод норм и нравственных правил жизни. По этому уставу образцовый благочестивый дом уподоблялся монастырю. Таким и был дом ее мужа – тихого и несребролюбивого боярина Г.И. Морозова, таким он остался и после его смерти. Сама Федосья Прокофьевна была женщиной религиозно образованной, начитанной в Священном Писании, глубоко верующей. Она рано обнаружила в себе тягу к аскетическому, добродетельному образу жизни, и не только на словах, но и на деле воплощала православный идеал служения Богу. Много времени уделяла молитвам, церковной службе и паломничеству по святым местам, строго соблюдала посты; спала на рогоже, одежды носила ветхие, в заплатах, в бане не парилась, а для умерщвления плоти носила власяницу и вериги… Поэтому не случайно Ф.П. Морозова и ее младшая сестра – княгиня Е.П. Урусова – сразу же сделались восторженными последовательницами учения Аввакума. Послушать вернувшегося в Москву протопопа в дом боярыни приходили единомышленники из самых различных слоев общества, и он верил, что, ссылаясь на Иисуса Христа, сможет убедить «высоких чином» обратиться к «истинно христианской» жизни.

Боярыня Морозова. С картины В.И. Сурикова

Единственный путь, по которому могла пойти, не порывая со своей средой, тайная последовательница протопопа, – это широкая благотворительность. И Федосья Прокофьевна со страстью предалась этому делу: в доме своем она приютила пятерых инокинь, которых изгнали из монастырей, – больных и страждущих, сама лечила их и «из своих рук кормила». Она принимала юродивых, сирот, нищих – и все они «невозбранно в ее покоях обитали и с нею ели с одного блюда»[23]. Аввакум в своем «Житии» писал: «Нитки – свои труды – ночью по улицам побредет, да нищим дает. А иное рубах нашьет и делит. А иное денег мешок возьмет и раздает сама».

Необычное поведение боярыни вызвало осуждение царя Алексея Михайловича и придворных. Стали следить, кто из раскольников бывает у нее в доме, и подкупленные дворовые люди доносили во дворец, что боярыня «со осужденным Аввакумом водится. Он де ее научил противитися царю». В Приказе тайных дел на Ф.П. Морозову завели дело, в котором говорилось: «А про тех раскольников и про иных, и как живет она… в той же прелести, и на святую церковь непристойными словами поносит, и не покоряется, и святых тайн, по новоисправленным служебникам которые священники служат, от них не причащается, и хулы страшные износит… И про то все ведают сообчницы ее погибели, дворовые ее жонки».

На церковном Соборе 1666–1667 годов раскольников отлучили от церкви и объявили вне закона. Стрельцы и воеводы чинили над ними расправу, Аввакума и его единомышленников сослали в Пустозерск… А в доме боярыни Морозовой продолжала пребывать тайная раскольничья община, которую возглавляла старица Мелания, отличавшаяся не меньшей приверженностью к старой вере, чем сам протопоп. Боярыня Морозова во всем подчинилась этой наставнице, наладилась переписка с Пустозерском, и протопоп прислал Федосье Прокофьевне «Книгу бесед» и другие свои богословские и полемические сочинения.

К тому времени боярыня Морозова в придворных кругах считалась «заблудшей овцой» и для царского окружения была «не в пример и не в образец». Однако на первых порах царь ограничился экономическими санкциями. Он повелел отобрать лучшие ее вотчины, и боярыня, испугавшись полного разорения, поддалась уговорам своего дяди Ф.М. Ртищева, который играл при дворе видную роль, и пообещала принять троеперстие. После этого имения были ей возвращены, но Аввакум обличил малодушие боярыни, да так крепко, что она «дни с три бысть вне ума и расслабленна». Затем прокляла «ересь никонианскую… и оздоровела, и паки утвердилася крепче и первого».

Особые надежды в «увещевании» строптивой боярыни царь возлагал на ее родственников. Ее дядя Ф.М. Ртищев со своей дочерью Анной не раз бывал у Федосьи Прокофьевны, убеждал и уговаривал ее, но в ответ она говорила: «Поистине, дядюшка, вы прельщаете дьяволом, а потому ублажаете отступника, книги его, содержащие римские и иные ереси, восхваляите! Православным же подобает книг его отвращаться и всех его нововедомых преданий гнушаться, а самого его проклинати всячески!»[24]