Том 6. Зарубежная литература и театр - Анатолий Луначарский

Борьба Гёте за гармоническую личность в негармоническом мире продолжается, она продолжается путем уступок, путем отречений. Гёте прекрасно это знает, он глубоко тоскует по этому поводу, он часто переживает ужасающие кризисы на этом пути, но он идет по нему. Другого для него нет, и раз он живет, он живет не только для того, чтобы дышать. Уступая в одном, он хочет наверстать на другом, и то, что он для себя сохранил, старается развернуть с величайшим блеском.

Тут-то и получается изумительный, полный противоречия эффект. С одной стороны, все сокровища, которые обрел и которые создал Гёте на этом пути, как бы компрометируются тем, что они являются оправданием компромисса. С другой стороны, несмотря на то что они являются детьми компромисса и несут на себе его черты, они часто сами по себе являются огромными ценностями человеческой культуры.

Особенный же смысл, особенную глубину приобретает все это, если еще раз подчеркнуть, что в гётевском универсализме в высокой степени отразилось революционнейшее и благороднейшее, что только могла дать буржуазия.

Надо добавить к этому, что Гёте в порядке мышления об обществе, минуя этапы политической революции (что исторически ужасно, почти постыдно), доходил до какого-то предчувствия посткапиталистических форм развития человеческого общества, то есть социализма.

Наконец, от времени до времени сквозь все великолепие классического гётеанства вдруг проскальзывает огромная внутренняя тоска человека, который заплатил за всю эту великолепную и пышную постройку отказом от другого рода счастья, которое было ему, может быть, много дороже. Этим счастьем могла бы быть только бескомпромиссная борьба и победа, — но это (что Гёте осознавал) было мечтою, — или гордая смерть перед лицом жизни, которая по узости своей не смогла быть достаточно вместительной рамкой для истинно свободной человеческой личности новой эпохи.

Мысли о самоубийстве окончились изданием «Вертера» в 1774 году, а 7 ноября 1775 года — Гёте уже в Веймаре.

Очень многие биографы Гёте рассматривают встречу с Карлом-Августом как необыкновенно счастливое обстоятельство. Так поступает и Гундольф. На самом деле, приглашение Карлом-Августом Гёте в свое государство-поместье и согласие Гёте было очень яркой формой сдачи позиции вождем бюргерства господствующему княжеско-дворянскому посту.

Это очень скоро поняло общественное мнение передовых буржуазных интеллигентов. Слухи об унизительном отношении Гёте к герцогу поползли во все стороны: что-то среднее между развлекателем и наперсником…

За свое двусмысленное положение Гёте получил не так много.

Веймар был крошечным государством, чем-то вроде миниатюрного уезда. Веймар, в сущности говоря, был большим селом, окруженным тесным кольцом стен. Правда, умная Анна-Амалия собрала в своем поместье-государстве несколько выдающихся людей с Виландом во главе. Но как раз Карл-Август, вопреки всем утверждениям, малоодаренный, капризный, развратный, импульсивный человек, к тому времени поссорился со своей матерью.

Положение Гёте вначале было вообще неопределенно. Позднее он занял всевозможные почетные должности: он был и тайный советник, и министр, и вообще как бы глава правительства Карла-Августа. Однако все это нужно понимать в масштабе ничтожного герцогства. Кто видел дом Гёте в Веймаре, тот знает, что в лучшие времена его жизнь протекала все-таки в рамках комфорта более или менее крупного бюргерства. В своей научной коллекционерской деятельности, в своих путешествиях ему приходилось считаться с небольшими размерами бюджета. Так называемая государственная деятельность Гёте по своему размаху была чем-то вроде деятельности исправника в старой России, во всяком случае, никак не губернатора. Надо принять во внимание и то, что весь бюджет государства за 1776 год равнялся 31 000 талеров дохода при 29 000 расхода.

Отношение к самому государю было довольно сложно. Гёте старался воспитать в себе чувство преданного слуги. Карл-Август понимал, что в качестве слуги имеет гениального человека, и пытался смягчить положение снисходительной дружбой. Это не мешало старому Гёте в один прекрасный день горестно воскликнуть: «Карл-Август никогда меня не понимал!»48

Признанный глава литературы Клопшток был скандализован образом жизни, который эти два человека, связанных своеобразной дружбой, повели после освобождения молодого герцога из-под ферулы его матери. Советуя графу Штольбергу не принимать места при дворе, Клопшток — правда, на основании слухов — пишет о том, что в Веймаре коньяк пьют из пивных стаканов, что герцог и Гёте делят между собой одних и тех же любовниц. Об всем этом Клопшток писал даже самому Гёте, уполномочивая его показать письма герцогу. В заключение переписки Клопшток публично заявил, что он презирает Гёте49. Конечно, тут больше сказывается несимпатичный морализм «возвышенного старца». Однако здесь была и политическая подкладка. Кому было приятно видеть вождя молодой литературы в подобном положении! Гердер, Виланд и другие скорбно и укоризненно качали головами.

Я уже упоминал о значительной в своем роде биографии Гёте, написанной Фридрихом Гундольфом. Его тенденция крайне апологетическая, и, само собой разумеется, веймарское пленение Гёте он рассматривает как очень важную и блистательную ступень в превращении поэта «из натуры в культуру». Но тем не менее Гундольф достаточно умный и осведомленный человек. У него иногда прорывается подлинная истина, и я считаю уместным здесь характеризовать некоторые важнейшие стороны веймарской жизни устами самого апологета ее.

Прежде всего, Гундольф не может не отметить, что поэтическая деятельность Гёте как таковая в Веймаре заглохла.

Десять лет в Веймаре, до «бегства в Италию», он сам считает переходной эпохой. Для него, видите ли, Веймар был местом воспитания. В чем же главным образом воспитывался Гёте, по Гундольфу? В сознании закона, — другими словами, в уроках смирения. Сама поэтическая деятельность Гёте в это время приобрела, по мнению Гундольфа, придворный характер. При этом надо принять во внимание «несравненно ниже стоящих его членов его общества», то есть в конце концов ту дюжину придворных, которые болтливым и провинциальным кругом окружали его. Гёте считает даже нужным, беря уроки придворного смирения, осмеять себя и своего Вертера. Он пишет довольно сомнительного литературного достоинства пьесу «Триумф чувствительности». Гундольф признается, что это «очень неоправданное издевательство над своим прошлым для других и перед другими»50.

Страдание, которое при этом испытывал Гёте, даже Гундольф все-таки чувствует. Но как он объясняет его? Он заявляет, что природная сущность Гёте была, как каждая природа, тем более как гениальная природа, не социальна51. Несчастному Гундольфу не приходит в голову, что одно дело — социальность, которая может сделать гения великим и радостным сотрудником здорового общества, другое дело такая социальность, которая сгибает гения в бараний рог и заставляет его пресмыкаться перед ничтожеством.

Центральной фигурой в деле этого самообуздания явилась мадам Штейн. Шарлотту фон Штейн обыкновенно изображают в качестве поэтической, тонкой натуры, которая внесла в дикую природу Гёте изящество и чувство меры. Все это — совершенные пустяки. Даже Гундольф догадывается, что Шарлотта фон Штейн была женщиной в высшей степени обыкновенной, даже несколько, может быть, ниже обыкновенного. Это была немолодая придворная дама с большим количеством детей и неревнивым мужем. Гундольфу кажется, что он делает честь Гёте, когда все время доказывает, что в данном случае «овладеть» мадам фон Штейн было для Гёте последним делом. Роман даже у Гундольфа приобретает характер отдачи себя поэтом под надзор некоей умелой гувернантки с приобретением вместе с тем лестного титула любовника подлинной «дамы». Очень скучная история! Совершенно неудивительно, что Гёте в узкоуездных рамках Веймара в конце концов предпочел свою «цветущую кухарку» этой скучнейшей «даме». С нашей точки зрения, обуздание, которое проводила Шарлотта и которому охотно подчинялся Гёте, было варварской ломкой его богатой натуры.

Надо сказать, что когда Гёте надоела ферула Шарлотты фон Штейн и он вырвался из-под ее власти, то она вела себя крайне недостойно и вскрыла всю свою природную сущность, в достаточной степени грязную. Сначала она описала Гёте настоящим подлецом в романе, а потом сочинила трагедию «Дидона»52. Брандес констатирует, что ни разу какой бы то ни было великий поэт не был осмеян и осрамлен брошенной им женщиной с такой яростью и злостью, как это сделала «поэтическая» Шарлотта53. Отметим, что Шиллер написал по поводу этого сочинения, стоящего, по мнению Брандеса, вне рамок всякой литературы, льстивое письмо Шарлотте, восхваляя ее драму, и делал все от него зависящее, чтобы поставить ее на сцене54. Если даже «благородный» Шиллер был способен на подобные поступки, то можете себе представить, что вообще за нравы царили в этом напыщенном и захолустном уголке!