Рассказы Эдуарда Кочергина в "Знамени" - Эдуард Кочергин

Через полтора месяца учитель-Боря заявил, что мне, пожалуй, надобно готовиться к поступлению в СХШ, где он сам учился с пятого класса, и что для этого я имею все козыри: цвет вижу отменно, а рисунок — дело наживное. В марте нелегально вынес из школы гипсовую плакетку-орнамент и посадил меня штурмовать ее. В апреле я после образоваловки по три-четыре часа ежедневно рисовал у них в СХШ гипсы. Экзамены пошел сдавать, ни на что не надеясь — просто ради опыта. И вдруг прошел, что для меня было совершенно неожиданно, при общем балле выше тройки и ниже четверки. Лучшая оценка была за живопись. Худшая — три с минусом — за сочинение. Итак, с осени с помощью Бориса-учителя я стал полноправным эсхэшовцем — племянником моста лейтенанта Шмидта и приобрел покровителями двух египетских сфинксов, поставленных царями против здания Академии художеств. О моем прошлом, слава Богу, никто в школе не знал. Энкавэдэшный наставник — капитан, два года следивший за мной, обрадовался поступлению и поздравил меня. Я был его кадром, его воспитанником, вышедшим в люди из его логова.

С осени начались школьные будни. Учиться, догонять всех было адски трудно. Эсхэшовские одноклассники казались мне фантастическими гениями. Рисованные ими на бумаге гипсовые головы “звенели”. Мне до них надобно было карабкаться: учиться конструктивному рисунку, дрочить штриховку, проталкиваться в понимании тона, объема, пространства и т.д. Но школа подходила для меня. Народ в классе никак не был похож на обыкновенных учеников нормальных городских заведений, которыми заправляло гороно. Племянники моста лейтенанта Шмидта были отменными фантазерами, талантливыми шалопаями и наглецами одновременно. Некоторые уроки эти рисовальные бандиты превращали в абсурдистские спектакли. Например, на уроке русского языка все становились пассажирами трамвая, так как кликуха училки была Трамвай. Чудные учителя обзывались антиками. С одной стороны, “антики” уважительно, с другой — над ними потешались. Если вспомнить “Очерки бурсы” Помяловского, то они — розовый пар в сравнении с эсхэшовскими безобразиями, главный школьный авторитет — Лакабарака — и тот жил в трубе. Как видите, я попал туда, куда надо, и о том, что я воспитанник ведомства Лаврентия Павловича Берия, никто бы и не узнал, если бы не один случай, произошедший со мною весной, в самом конце моего первого учебного года. Сие событие случилось на знаменитой металлической лестнице Академии художеств, по которой мы ежедневно поднимались в свою “крышу”.

Расскажу по порядку. Все знают, что в любом людском сообществе, начиная с яслей, детского сада, школы, кто-то со временем начинает выделяться силой ли, хитрованством ли, нахальством и старается подчинить всех вокруг своей воле, заставить слушаться, работать, служить себе, на языке моего колонистского отрочества — шестерить. Эсхэшовский класс также имел своего паханца. Казаковал в нем, или, по-нашему, держал права, вертикальный, малоголовый, с крошечными глазками под торчащей вверх черноволосой шевелюрой сын полковника-танкиста. Его батяра служил крупным начальником военного училища, что на Съездовской линии Васильевского острова. Обзовуха у него была почему-то ласково-уменьшительная — Дракоша, хотя дракошил он всех совсем не ласково. Поначалу Драк не задевал меня — приглядывался, ходил вокруг да около, но со временем стал и ко мне приставать. Сын звездастого танкиста в голодные пятидесятые годы притаскивал в класс роскошные завтраки. То притопает с хорошим батоном, намазанным настоящим сливочным маслом, и с вложенным в него шматом ветчинной колбасы. Вы не представляете, как она замечательно пахла тогда! То принесет бутерброды с дорогим сыром или с красной рыбой. Все бы ничего, но он, зная, что я голоден, нагло садился против моего мольберта и, чавкая, уничтожал этот панский завтрак, подмигивая мне своими мелкими, подлыми зенками. Очевидно, надеялся, что я попрошу поделиться со мной, но не на того напал. Терпеть голодуху я был обучен годами сиротства. Постепенно гад стал опускать меня всякими способами. То потребует вымыть его кисти в сортире, то очистить палитру. “Кочерга ты или не кочерга — печки же чистишь, чисть палитру. Ну, давай, бери, давай…” Он не понимал, что я к такому обращению не привык, что “на просторах Родины чудесной” никогда ни на кого не шестерил, и никому еще не удавалось поставить меня раком. Он не знал, что я одним движением срежу его с маслаков. Я, щупленький, голодный пацаненок, превращюсь в зверя, коли меня унизят, доведут, оскорбят. Он и во сне не представил бы, что какая-то “кочерга” обучена ворами профессионально защищаться, а коли придется, то может и убить. Я бы давно его размазал, но терпел все эти выходки, не хотел снова оказаться в колонтае из-за такой сытой мелкоты.

В классе Дракошку терпеть не могли — все прошли через его подлины. Я как новобранец должен был отмаять свое. Но — накося-выкуси, танковый высерок, — со мной такого не выйдет. Долгое время отвязывал его от себя разными непонятными для него словами, вроде “а ну, сучарь, убери свои грабки, не то поддувало прикрою”. И зырил на него пожившими кой-где глазами. Он их побаивался, все-таки иногда что-то чувствовал. Весь учебный год я терпел измывательства эсхэшатского паханца, кстати, не шибко способного по изобразиловке. Я надеялся, что он, в конце концов, отзынет от меня, что надоест ему. Но он продолжал свое, пытаясь сломать меня. Не привык, командир, к сопротивлению. К весне Дракон кудрявый оборзел окончательно и стал пускать в ход свои ручонки: то по балде меня шлепнет, то торцом ладони вдарит по правому плечу, чтобы не смог рисовать, то на лестнице подножку поставит. Во гад, думаю, — в блатярском мире такой подлючей мелкоты не встречал, а здесь, в бывшей императорской Академии художеств, вынужден терпеть понуждения от черноволосой омерзелы.

В конце концов не выдержал, накопилось. В двадцатых числах мая после экзамена по изобразиловке, где я заработал в общей сложности на три балла больше, чем он, спускались мы со своего эсхэшовского чердака по нашей злосчастной железной лестнице в столовку с намерением отметить это событие стаканчиком компота. Паханец первоглавный спускался вслед за мною, подталкивая меня своими костлявыми коленками. Классные подельники видели, что он снова задирает меня. На площадке второго этажа я остановился, чтобы пропустить его вперед. Как вдруг драга навалился на меня, левой рукой стал давить мне подбородок, пытаясь перегнуть через перила, а правой схватился за мошонку и стал тянуть ее вверх, то есть начал делать мне ляву — знаменитое эсхэшовское наказание. Я осамел от боли и ярости и не помню, как все произошло — сработал инстинкт защиты, выработанный житухой и отточенный пермяцкими скачками-майданниками. Я вкоротке с силой ударил его одновременно костяшками руки в висок и локтем в сердце. Больно уж он точно подставился. Паханец отлип от меня мгновенно, шатанулся в сторону ступеней, осел, подогнув ноги в коленках, и полетел вниз по скользкой металлической лестнице, пересчитывая ступени. Старинный воровской прием защиты сработал. На мгновение в памяти возник мой тренер-майданник Пермяк, который мутузил меня до посинения в течение двух месяцев, пока не добился абсолютной реакции и не отработал со мною этот воровской удар ближнего боя до полного автоматизма. Как ни странно, в тот момент я ему был благодарен.