Рассказы Эдуарда Кочергина в "Знамени" - Эдуард Кочергин

Кроме этого в заведении по заказу можно было развлечься с костюмированной русской красавицей в сарафане с кокошником, грузинской княжной, пылкой испанкой, цыганской певуньей, молоденькой промокашкой, ряженной в балетный костюмчик. К ночным заездам, когда после закрытия петербургских ресторанов кучера привозили кутил, в танцевальном зале ставились ломберные столы. На них компании прожигателей жизни до утра играли в карты. Свежие, соблазнительные девицы подавали им в хрустальных фужерах дорогие вина.

Необходимо рассказать еще об одном славном, чуть ли не государственной важности, деянии Евдокии Васильевны. Ее заведение обслуживало знаменитый царский Второй кадетский корпус, что стоял с XVIII века на Ждановской набережной***  Петроградской стороны, совсем недалеко, можно сказать, по соседству с Зелениными улицами и переулками. Практически весь командный состав — господа офицеры и, правда, нелегально, подопечные им старшие кадеты слыли постоянными клиентами Дунькиного дома, приносящими ей солидный доход. Из прыщавых юнцов, обзываемых девицами безусыми сладостями, делали настоящих мужиков для императорской армии. В свою очередь Дунькин веселый дом в кадетском корпусе именовался фабрикой любви.

Все бы замечательно развивалось и далее, если бы не одна трагическая история, произошедшая не вовремя — буквально накануне Первой мировой войны. В Дунькином букете девиц выделялась черноглазая красавица Агния — великолепная певица, исполнявшая под собственный аккомпанемент на гитаре городские романсы. Эта особа считала труд проститутки вполне нормальным. А на вопрос товарок “Что ты здесь торчишь? С твоими талантами могла бы найти место и почище” отвечала: “Работа эта по мне годится, а каждому свое”. Товарки ее за такую откровенность уважали. И вот в нее-то, обряженную невестой, на одном из “свадебных” балов влюбился старший кадетик-выпускник. Да так, что ходил за нею неотступно, как собачонок за хозяйкой. Блестящий молодой человек — дворянин, сын обеспеченных родителей — почти каждый вечер в течение полугода приходил в заведение мадам со своей Ждановской набережной и ожидал ее выхода в зале свиданий, ежели она была занята. Весной перед окончанием училища он предложил ей выйти за него замуж. Она наотрез отказала молоденькому губошлепу. Через месяц, в день присвоения ему звания офицера, явился он в Дунькин дом в парадной форме. Прилюдно в зале встал перед ней на одно колено, держа фуражку, и снова попросил у жрицы любви руки. Она, смеясь, опять отказала. Он, не вставая с колена, достал из кобуры пистолет, приставил дуло к виску и на глазах у всей компании застрелился.

Вся зала онемела от неожиданности. Агния рухнула на пол подле “жениха” без чувств. С обеих лестниц посыпались в залу полуодетые девки с широко распахнутыми зенками, и Дунькино заведение огласилось страшенным женским воем.

P.S. Предприятие Евдокии Васильевны закрыли в день начала Первой мировой войны. Сама хозяйка Зеленина тупика, распустив девиц, продала все дома и, по слухам, мотанула с кубышкой на юг России. Старый Дездемон попробовал пробиться на свою кавказскую родину. Говорят, что это ему удалось.

Объединенная ватага Дунькиных детей и их потомков, обученная Дездемоном кулачным боям, ежегодно в течение десятилетий громила василеостровское воинство на берегах Большой Невки подле Тучкова Буяна.

Постепенно в результате бесконечных войн, революций, хаоса, террора, социализма, блокады и других напастей нашей истории людишки островов забыли о начале начал своего старинного существования. Забыли о прежних обитателях, коптивших местное небо. Забыли об их деяниях, оставив в памяти (и то только в период островных сражений пацанвы) давнишнюю оскорбиловку.

Баллада о деревянном самолете

Не могу вспомнить, каким образом перед самой войной оказался я в детприемнике. Может, сдал туда меня крестный дяденька Янек. А может, у него меня отобрали. Еще не помню, как началась война. Помню, что все мы, зародыши-колупы, как обзывали нас большаки, вдруг заиграли в войну. Меня, пшекающего, худо понимающего по-русски, и еще двоих — одного, рыжего татарчонка, и второго, большеглазого, черноволосого колупку Черныша, — все другие мальки сделали немцами. Потом на нас каждый день наступали, мы сдавались. Затем с поднятыми руками как врагов водили по комнатам, после чего, расстреляв поодиночке, заставляли долго лежать на полу. Не любил я эту игру.

Помню, как уменьшались порции завтраков, обедов, ужинов. А когда стало холодно и выпал снег, пацанки играть в войну перестали.

Затем произошло что-то странное. Уже зимой к нам в детприемник стремительно вошли огромные дядьки-гулливеры в ватниках и ушанках, спешно отобрали среди дэпэшников девятерых самых отощавших четырех-пятилетних мальков-колупашек. Выставили у стенки и, внимательно оглядев, велели воспиталам быстро одеть их в самое теплое. Те в спешке натянули на нас разномастные одежонки больших размеров и выдали на каждого по тяжелому ватному одеялу. Затем, одетых, спустили по лестнице на улицу, где перед домом стоял здоровый урчащий автобус. Двое дяденек по очереди подняли нас в него. В автобусе находилось еще несколько взрослых в ватниках и шапках-ушанках. На два первых сиденья посадили семерых пацанков, а мы с косым Соплявой как замыкающие устроились среди дядья по центру заднего сиденья. С правой руки от меня сидел старший гулливер. Он распоряжался всеми, и все его слушались.

Зима в тот год была ранней, снежной и очень холодной. Весь город завалило снегом. Горы его на обочинах дорог в три раза превышали мой рост. Куда ехал автобус, никто из нас не знал. На вопрос пацанка по кличке Вонява, куда нас везут, главный ответил: “На самолет”. “На самолет! Во как здорово! Значит, мы полетим по воздуху!” — обрадовались мы. “Да, полетите обязательно! Над Ладогой полетите”.

По городу ехали медленно и долго, нигде не останавливаясь, даже после того как завыли сирены и начался артобстрел. Стало смеркаться, когда мы выехали из города на огромное заснеженное пространство, пересеченное только нашей дорогой.

Вдруг дядьки насторожились, послышался гул самолета. Шофер прибавил скорость, нас стало трясти и подбрасывать, особенно на заднем сиденье. Дорога под снегом оказалась разбитой. Гул самолета приближался. “Мессер”, — произнес шофер. — Будет нас пасти”. “Срочно спускайте детей на пол под сиденье!” — приказал мой сосед, и, только засунули нас под кресла, автобус прошила очередь. Вряд ли мы слышали выстрелы, мотор так гудел и урчал, что про нападение “мессера” мы поняли только по дыркам в крыше.

Первый налет обошелся без жертв. Шофер выжимал из мотора последние силишки, чтобы скорее проскочить это чертово поле. “Мессер” вернулся и, на бреющем полете, снова атаковал нас. Стоящий у кабины дяденька упал, а один пацаненок страшно закричал… Я инстинктивно высунулся из-под сиденья, и вдруг “мессер” в третий раз зашел сбоку автобуса и прошил очередью левую сторону окон. Нас буквально засыпало огромным количеством стеклянных осколков. Один из них торцом врезался мне в бровь над переносицей. Сосед-начальник мгновенно поднял меня на колени и вытащил застрявший осколок. Я, хлебнув крови, потерял сознание.