ГОРОД - Эрнст Саломон

Иве с красными ушами сказал: - Дипломированный агроном Хелльвиг из-под Ганновера хочет оставаться хозяином двора и придает большое значение кон­статации того, что крестьянин должен требовать рентабельности своего пред­приятия в капиталистической, как и в любой другой системе. - Этого он хочет и этого он требует, - сказал Хелльвиг и склонился вперед. Я знаю, Иверзен, что вы боитесь того, что должны считать меня заблуждающейся овцой, так как я до сих пор избегал говорить о тех вещах, у которых должно быть, по вашему мне­нию, основное значение для каждого крестьянина, о тех, скажем, нерациональ­ных ценностях, которые только и дают право или стимул крестьянству высту­пать как живому единству со своеобразной силой, как классу, или лучше: как сословию; ценности, с обязывающими качествами которых я с вами так же охотно соглашусь, как и с их голыми материальными воздействиями, которые должен учитывать даже самый закоренелый материалист, по меньшей мере, ес­ли он не хочет отрицать также очень нерациональную силу сознания пролетар­ской солидарности. Ну, я не упоминал об этом, потому что эти вещи вовсе не проявляются так просто при рассмотрении русского примера, или, по крайней мере, не проявляются там каким-нибудь решающим способом. Это если мы сравниваем только форму производства и размер предприятия, то проклятое различие между господином фон Иценплицем и мной, и между мной и мелким бобылем Ломанном с его вечно больной коровой и пятью десятками кур. Но это не различие в связи, которая подчиняет нас земле, будь она три тысячи или триста моргенов, здесь нет никакого различия в связи с владением, с замком, двором или земельным участком, нет различия в ответственности работы, нет различия в ответственности перед всей страной. Я не знаю и не могу знать, как эти вещи обстоят в России; но если там это и не выглядит так, как если бы кол­лективизация, то есть, радикальное устранение частнособственнического со­словия, произошла так уж очень добровольно или исходила полностью со сто­роны крестьян, то, все же, упомянутые нерациональные ценности наверняка не были привязаны к тем вещам, которые придают у нас своеобразный акцент, не привязаны к крови и почве, наследству и клочку родной земли, или же эти свя­зи были без той обязывающей силы, которая требует скорее умереть, чем сдаться. Во всяком случае, мы нигде не слышали о классово или сословно со­знательном сопротивлении, которое вспыхивает у нас сразу и даже при не­большом поводе, и только там, где еще повелевала религиозная позиция, у ме­тодистов, мы узнавали о горечи аграрной революции. Здесь, в этом пункте, я думаю, мы могли бы доверять себе, если бы это было необходимо. Но это не необходимо. Так как у нас отсутствует стимул для этой формы аграрной рево­люции; она была бы преступлением не только по отношению к крестьянству, но и по отношению к трудящемуся классу, преступлением против Советской Гер­мании, против святого духа социализма вообще, это была бы попытка строить электростанцию, где нет никакой воды, или лесопилку там, где нет леса. Так как процесс индустриализации в Германии давно закончен, задача социализма в том, чтобы с взятием под свой контроль средств производства по-новому пла­номерно упорядочить промышленный аппарат, но с этим простым фактом вся шкала требований перевернута наоборот. Так как теперь промышленность, ко­торая должна достичь превышения экспорта над импортом, едва ли потребует себе еще больше человеческих масс, по всей вероятности, даже вернет осво­божденные из реорганизованного процесса производства трудовые ресурсы, и с поддержанием земельного богатства всей страны должна гарантировать также подержание сельского хозяйства. Наша посевная площадь больше не может су­щественно расшириться, наши методы работы больше не могут значительно мо­дернизироваться, урожайность и доход с земли больше не могут значительно увеличиваться. Там были еще целинные земли, которые распахивались, круп­ные производства, которые можно было разделить; но здесь уже потребности в новом поселении, просто в производительном человеческом проживании входят в конфликт с потребностями более интенсивного осуществляющегося коллек­тивно хозяйства. Коллективные предприятия возможны только в земледелии, только там они могут - вероятно - вообще оказаться экономически полезными, только там предполагаются некоторые немногочисленные машинно-тракторные станции с достаточным количеством коллективных предприятий. Но чистая про­дукция пахотного земледелия составляет в Германии только одну четверть все­го аграрного производства, и кто знает, в какой тесной связи находятся отдель­ные производственные режимы, тот не может строить себе иллюзии о возмож­ностях аграрной революции по русскому образцу. То, что остается сделать, это революция по немецкому образцу. Она зависит от сущности и исхода общей ре­волюции. Поэтому я думаю, что для нас, крестьян, необходимо, не крупное зем­левладение, с которым я борюсь, не потому, что оно хочет жить, а потому что оно хочет жить в капиталистической системе и одновременно быть оратором и дирижером всего крестьянского движения, чтобы с одной стороны бороться с системой, а с другой цепляться за нее, не как нацистские крестьяне ожидать всех благ от больных манией величия умников и ругать плохие времена, не как ваши крестьяне, Иверзен, отчаянные, но в гордой изоляции стоящие перед сво­им двором и слепо борющиеся против всего, что приближается только издали, но встать на сторону единственного движения, которое делает возможным спа­сение крестьян, если даже оно само в отдельных случаях не знает как, и чтобы оно как можно быстрее это узнало - сотрудничать с ним. Это необходимо, и бо­лее ничего. Пролетариат освободил крестьянство в России; также и в Германии крестьянство может освободиться только с помощью пролетариата. - Он говорит как по книге, - сказал Хиннерк и ухмыльнулся, и Иве дал ему знак, чтобы он замолчал; подошел официант, чтобы спросить, не желают ли господа еще по пиву, но господа поблагодарили, и Иве подумал: как я втолкую Хелльвигу, что нужно выступить в защиту Клауса Хайма? Так как он ни на мгновение не сомне­вался в том, что было важнее здесь и теперь принципиально возразить Хелль­вигу в затронутом вопросе, чем снова и снова неловким попрошайничеством попытаться достичь неопределенного успеха для Клауса Хайма. Наконец, он сказал, что он хотел бы с самого начала открыто согласиться, что каждая по­пытка с его стороны играть здесь в высокое дипломатическое поведение не мо­жет быть ничем иным, как фарсом, так как он находится в ситуации, которая вовсе не позволила бы ему вести переговоры, например, как одна сила с другой силой. Если бы он поддался этому уже всем видом беседы вызванному психоло­гическому искушению, то тогда, даже если бы ему удалось обвести собеседника вокруг пальца, это, конечно, все равно не имело бы в конечном счете, есте­ственно, никакого практического и положительного значения. Ему не остава­лось бы ничего другого, как доказывать, что он лично верит в необходимость тактического сотрудничества и обязуется лично выступить за те средства этого сотрудничества, которые еще нужно обсудить. Как знак самого первого согла­шения, который сразу создает необходимую основу доверия, сказал он, вы сна­чала должны быть однозначно готовы принять участие в нашей пропагандист­ской кампании по освобождению Клауса Хайма и других осужденных крестьян. Какое преимущество получила бы при этом КПГ, она должна знать сама. - Это могло бы, - сказал Хелльвиг, сразу стать предметом подробных обсуждений. Иве вытащил свою записную книжку и вкратце записал ход беседы. Я сразу должен написать старику Райманну, подумал он и сказал: - Хелльвиг наверняка полностью понимает, насколько трудно было бы, при том магическом действии, которое все еще вызывало слово «коммунизм», подтолкнуть крестьянство, и тем более борющихся сельских жителей северных провинций к пониманию идей, которые представляет Хелльвиг. При ближайшем рассмотрении, однако, это именно фактически только само слово «коммунизм», которое помешало бы. Я не знаю, - сказал он, совпадает ли то, что вы говорили, с представлениями и позицией руководства вашей партии. Меня это очень удивило бы, так как те лозунги и прокламации, которые до сих пор провозглашала партия, не особенно годятся для того, чтобы вызвать слишком глубокое уважение к стремящемуся перевернуть мир коммунистическому интеллекту. Но это не имеет значения, я ценю то, что вы сказали, как возможное в пределах коммунизма мнение, и если мы хотим двигаться по этой торритории, в которую вы вступили, то я могу в очень широких рамках согласиться с вами. Никто не сможет избежать того, что­бы рассматривать марксизм, по меньшей мере, в качестве ценного фактора по­знания, в такой степени ситуация уже благоприятна для коммунизма. Также национальный соблазн силен, и я хотел бы зайти даже еще немного дальше, чем вы, и хотел бы предположить, что даже в случае отделенной от западного мира Средней Европы с одновременной тенденцией к управляемому из Москвы продвижению мировой революции немецкая сфера власти и сфера влияния по необходимости должна будет отгородиться от России, не из соображений веса национальных немецких требований, а уже из-за технически благоприятного месторасположения немецкого промышленного аппарата. Едва ли можно пред­положить, что коммунизм, как раз потому, что он поставил себе задачу ввести полностью новые формы производства, не будет также стремиться достичь пол­ной мощности аппарата и придаст ему при этом более свободное движение, чем то, которое позволяло ему интеграционное сплетение капиталистической систе­мы. Во всяком случае, невозможно допустить, чтобы на место западных связей, обязательств и ограничений просто пришли восточные, в противном случае это означало бы вышибить национально-немецкий клин национально-русским кли­ном. Я прошу вас воспринимать то, что я говорю, не как насмешку, как раз по­тому что я, как и вы, верю в нерушимую силу нации как действительность, как всегда действующий элемент по отношению к каждой теории и каждой форме, я в состоянии идти вместе с вами настолько далеко, и так русский пример для меня действительно ценный - как подтверждение. Я знаю, что вас, как и меня, клеймят патентованные дураки всех степеней и направлений как еретиков, но я также знаю, что, по меньшей мере, теперь и сегодня важнее, дать развиваться любому поперечному соединению на поверхности, какую бы форму оно ни при­няло, прорываться к более глубокой общности, чем заполнять улицу лесом зна­мен, а рынки криками о программах. Иве сказал: - Если я признаю нацию как исходный первоначально действующий элемент, как первую историческую си­лу, то это уже само по себе ставит задачу: речь идет о том, чтобы привести ее к ее полному и неискаженному действию, дать ей, так сказать, прийти к ее же­ланному единству формы и содержания. Поймите меня правильно! Я тоже не могу понять, почему в ней должны были совершиться не социологические пере­распределения. Если пролетариат готовится убрать прочь труп буржуазии, за­гримированный под здорового, вопреки протесту доверчиво подкупленных вра­чей, которые утверждают, что еще чувствуют пульс, и с целью предотвращения опасности чумы как можно скорее закопать его в землю, если это требует силы, неограниченного господства, чтобы закончить классовую борьбу вместе с клас­сами, и при этом держит в своем кармане планы, которые совпадают с требова­ниями нации, то этот образ действия должен был бы возбуждать только всеоб­щее одобрение, и вряд ли есть хоть одна причина, чтобы не доверять без лиш­них слов непосредственным носителям производства, которые также должны быть наиболее непосредственно заинтересованы в производстве, в том, что они лучше всего разбираются в требованиях и необходимости преобразования про­изводства и в конструктивном плане действуют правильнее всего. Если, однако, пролетариат считает правильным и справедливым затопить давно изгрызенные ветром, волнами и погодой индивидуалистические острова экономики, то кре­стьянство нельзя будет лишать права создавать порядок в его собственной сфе­ре. То, что этот порядок при господстве коммунизма не может и не имеет права быть индивидуалистическим, в этом вы со мной согласитесь, и если вы сделали это, то и я соглашусь с вами, что он вообще не может и не имеет права быть индивидуалистическим под каким угодно господством будущего. Уже если мы принимаем самую примитивную возможность рациональной кооперации про­мышленности и сельского хозяйства, или, если вам так больше нравится, рабо­чих и крестьян, кооперации в форме простого обмена, например, такого вида, что крестьяне говорят: Дайте нам машины и калийные удобрения, и мы дадим вам яичницу и ветчину, то, по меньшей мере, должна быть инстанция, которая устанавливает стоимости и эквиваленты. Но исходя из каких точек зрения? Ведь все равно, только из тех, которые направлены на самый большой возмож­ный результат в пользу совокупности. Эта инстанция будет, как бы она ни называлась, исполнять настоящие государственные функции, только что она при этом как раз не будет гарантировать отдельному человеку наибольшую свободу стремления к прибыли. При новом построении экономики, конечно, предпосылкой будет построение нового общества, от которого крестьянство не может быть изолировано. Пролетариат сможет через это двойное новое строи­тельство управлять средствами производства; хотя они не будут отданы в руки отдельному пролетарию, но, в конце концов, машина будет, все же, служанкой тому, кто на ней работает. Почему, для меня, исходя из коммунистических ре­цептов, еще в некоторой степени туманно, но я готов не сомневаться в этом. Но у крестьянства уже с самого начала есть в руках самые важные средства произ­водства - земля, и оно пытается получить из нее свою ренту. Под знаком инди­видуалистического метода крестьянину в растущей мере больше не удается, даже там не удается, где он даже при частичной задаче, но следуя методу, по­пытался организовываться кооперативно. На самом деле, каждый другой метод может устроить его при этих обстоятельствах, если он только гарантирует ему сущностное ядро его деятельности, производство. Почему коллективизация сельского хозяйства не должна была быть возможна? Почему не должно быть возможно соорудить зерновые фабрики на Востоке, на маршах огромные фермы крупного рогатого скота, на пустошах большие овечьи фермы, с руководящими директорами, компетентным штабом служащих, машинно-тракторными станция­ми и складами калийных удобрений и сортировочными станциями? Это спорно, целесообразно ли это, но это возможно. Если крестьянин первоначально вел хозяйство на своем участке и сам продавал продукты, потом он работал на сво­ем участке и совместно продавал продукты, то почему бы не предположить, что он в будущем должен будет совместно и вести хозяйство и совместно отдавать продукты. Вполне можно понять, почему бы этому и не быть возможным, но необходимо ли это - это спорно. Центром тяжести всего вопроса есть и остается частная собственность. Ну, чтобы упразднить ее теперь, для этого отнюдь не требуется коммунизм. Вероятно, утверждение, что она уже давно не существу­ет, является изменой революции, потому что оно подходит для того, чтобы скрывать фронты. Все же, для крестьянина, однако, это обстоит так: он больше не может получать ренту из своего владения, так как капиталистическая систе­ма перегрузила его, и он больше не может продать его, так как он не находит покупателя. Я точно не знаю, как обстоят дела в других отраслях экономики, но, во всяком случае, это странное явление заставляет думать, что повсюду частную собственность, если и защищают, тогда защищают только с явно нечи­стой совестью. У этого есть, вероятно, своя причина. Причина этого также в том, что крестьянин, если ему случайно представляется случай продать свое владение, и он покидает двор, то его коллеги, по меньшей мере, смотрят на не­го с пренебрежением. Так как частная собственность - это не только экономи­чески-правовое понятие, но и одновременно, да, я не могу придумать ничего другого: нравственно-обязывающее. Что же такое, пожалуй, доля участия от­дельного пролетария в доле участии его класса, то есть, общепролетарского коллектива, во владении средствам производства, если не нравственно- обязывающее понятие? Но для крестьянина двор - это олицетворение этого по­нятия, даже тогда, если он в экономическо-правовом аспекте ему уже вовсе не принадлежит. Первоначально владение в его самой зрелой форме, в средневе­ковье, пожалуй, в этом смысле носило единый характер, - и не правильно ли, давайте на несколько мгновений остановимся, задумавшись о феномене като­лических монашеских орденов. Только капитализм, и я отмечаю истоки его предпосылок в эпохе Возрождения, разрушил это благотворительное внутрен­нее обязывающее соединение. Нравственно-обязывающее понимание владения пропало, во всяком случае, сначала, конечно, не у всех отдельных людей одно­временно и не в равной степени, но это было в тенденции капитализма, и до­статочно наивно различать хороший и плохой капитализм, хороший капитализм каждый раз все еще заставляет себя немного ждать. Сегодня капитализм на пу­ти к тому, чтобы разрушить также экономически-правовое понятие, и останется лишь фикция частной собственности. Факт, однако, в том, что крестьянство не участвовало в этом процессе последовательно, и где оно участвовало в судо­рожном приспособленчестве, там оно отчетливо выступало против своей соб­ственной сущности, так что оно сегодня, когда система разными фокусами ли­шает его права распоряжаться своим владением, все еще не думает об этом и вовсе не может думать о том, чтобы упустить также внутреннее, обязывающее соединение, допускает, все же, вывод, что требуются другие выходы, чем окол­довывать ставший несостоятельным индивидуалистический способ производ­ства и образ жизни простым сложением владений и владельцев в духе коллек­тивизма. Так же как никогда нельзя забывать, что крестьянство в его совокуп­ности как класс или сословие по своей сущности никогда не было и не могло быть настроенным по-эксплуататорски, также нельзя забывать, что оно по сво­ей сущности не сможет просто так принять и перенять будущие формы суще­ствования тех, кто до сих пор является эксплуатируемым. Субстанция крестьян­ства сама по себе не изменилась, и любая аграрная революция вовсе не может ориентироваться на фундаментальное изменение собственных форм производ­ства и форм собственности, а всегда только против стремлений, направленных в большей или меньшей степени на определение судьбы крестьянства, стремле­ний, которые хотят навязать крестьянству чужие формы производства и формы собственности, сегодня - против капиталистической системы, и завтра - против коммунистической. Я не рискну утверждать, что недвусмысленное и естествен­ное в России признание особых условий производства как во всех других секто­рах, также и в аграрном секторе, сразу и просто допускает вывод, что они со­противлялись акту нового придания формы и могли быть приведены в некото­рой степени терпимое созвучие с планом только путем несколько насильствен­ного сближения двух научных точек зрения, но оно наверняка допускает вывод, что русское аграрное производство не развилось, или не развилось в достаточ­ной мере из-за ее особенных условий; так как издержки преобразования оче­видно оправдались. В Германии, однако, они не оправдываются. Это утвержде­ние, но оно достаточно ясно, если мы рассматриваем состояние аграрного раз­вития. Единственная возможность повышения урожайности лежит в усовершен­ствованной механизации. Она, разумеется, невозможна без определенного пре­образования состояния собственности, жертвой которого должны были бы пасть, однако, главным образом мелкие и парцеллярные крестьяне; но она мыслима, если крестьянство, все же, сможет в большей мере, чем до сих пор, выступать как класс или сословие, во всяком случае, как ответственное частич­ное целое, с полномочием не только наружу, но и для собственной сферы, и это в особенности после ликвидации помех от чуждого влияния, с помощью не столько, так сказать, горизонтальных ограничений общественной собственно­сти, вроде, к примеру, неорганичной величины хозяйства, а с помощью верти­кальных, как через финансовый капитал. Если коммунизм признает это своеоб­разное положение дел, то есть, если он посчитает невыгодным пойти на крова­вый конфликт с проснувшимся к осознанию его положения и его желаний кре­стьянством, и, сверх того, посчитает невыгодным взыскивать недостающие еще самое большее двадцать процентов до наибольшего повышения сельскохозяй­ственной урожайности и доходности даже с помощью всего коммунистического мира путем безумно дорогой попытки радикального преобразования аграрного производства в - абстрактном или нет - социалистическом духе, если он готов оставить крестьянству как классу или сословию достаточно большую свободу действий, чтобы оно, под контролем государственных органов, могло рацио­нально самостоятельно регулировать свои дела, тогда коммунизм мог бы дей­ствительно показаться крестьянству не только подходящим, но даже желатель­ным. - Это значит, - сказал Хелльвиг, - если коммунизм откажется от того, что­бы быть коммунизмом по отношению к крестьянству. - Именно так, - сказал Иве. Он сказал: Пролетариат освободил крестьянство в России; потому что им­пульс к революции лежал в рабочем. Однако в Германии импульс к революции, если мы признаем ее как национальную революцию, лежит в крестьянстве, и это задание крестьянства - освободить пролетариат. Крестьянство, а не проле­тариат в Германии сидит на ключевой позиции революции. И если мы еще раз пройдем все шансы, которые дает нам коммунизм, начиная с уничтожения капи­тализма, немедленного разрыва всех связей с западным миром, разрыва Вер­сальского договора, прикрытия тыла Востоком, разрушения и новообразования Средней Европы, вплоть до отмены индивидуалистической формы собственно­сти, вплоть до ликвидации целой исторической эпохи от Ренессанса до мировой войны, не говоря уже об искоренении всех тех сил, с которыми едва ли стоит разговаривать иначе, чем языком пулеметов, от Дунайской Конфедерации до парламентской демократии, тогда я не могу признать ничего другого, чем то, что решение в пользу коммунизма вовсе не является решением. - А чем же? - спросил Хелльвиг. - А бегством, - ответил Иве. Иве сказал: - Потому что для нас речь вовсе не идет о том, чтобы в том неповторимом историческом вакууме, в котором пребывает мир и все мы, найти самый блестящий или самый терпи­мый выход. - А о чем же? - спросил Хелльвиг. - А о том, - сказал Иве, - речь идет о том, чтобы достичь полного развития нашей собственной субстанции. - Это слова, сказал Хелльвиг, и Иве ответил: - Это, несомненно, слова, которым мы должны придать смысл. И мы начнем с того, что мы однажды прекратим, первым делом, говорить обо всех этих ясных примерах мира. Насколько велика национальная немецкая сила, мы не можем указать точно. Итак, мы поставим ее настолько высоко, насколько можно представить; там, где она останавливается сопротивляющимися властями, точно там и проходит граница нации. Как мы, однако, дойдем до того, чтобы обогатить чужие власти нашей силой повернуть ее против нас самих? И если те чужие власти примутся бороться друг против друга, не будем ли мы при этом бороться против самих себя, сами против себя здесь на нашей собственной земле, сами против себя в нашей собственной гру­ди? Что из нашей собственной силы мы еще не вложили в систему, так много, что нам кажется почти невозможным свергнуть ее теперь - и мы должны, чтобы свергнуть ее, снова вкладывать нашу силу, еще и еще раз, теперь уже в чужую власть? Черт бы побрал этот метод, который заставляет нас загадочно шататься целыми веками, то там, то тут примыкать к кому-то израненныму плечу, шатать­ся по всем сторонам света, жрать из каждого корыта и гадить в каждом углу, при каждой новой попытке падать в объятья каждый раз разному очередному человеколюбивому брату, чтобы потом после вполне заслуженного пинка под зад удивленно сидеть на жопе и изливать наш гнев в фекальных разглаголь­ствованиях. Черт бы побрал этот метод, который заставляет обременять нацио­нал-социалистическое движение уже в его истоках большим количеством усту­пок, чем социал-демократия в ее конце, который заставляет канцлера Брюнин- га, умного, порядочного и энергичного человека, которому мы наверняка могли бы подарить наше доверие, если бы он не владел доверием тех, к которым у нас нет доверия, изменять систему, не для того, чтобы ее свергнуть, а чтобы ее укрепить, который позволяет товарищу Тельману обнародовать свои нацио­нальные прокламации с основным ударением на социализм или, наоборот, во всяком случае, точно по директивам из Москвы, и выступать то за гражданскую войну в России, то против империалистической войны в Китае, и партийцу Геб­бельсу провозглашать союз то с Италией, то с Англией, то с Америкой. Что бы мы выиграли, если бы мы выиграли жизнь в тени других? Тогда нас ничего не отличает от чехов, кроме численности населения? Тогда нам не остается ничего другого, если мы не хотим действовать для других, как тихо и скромно созер­цать собственный пупок, погрузившись в размышления? Вероятно, если мы гре­зим об империи, как факир о нирване, мы придем к сознанию империи, и это уже было бы предпосылкой. - И тем временем крестьянин вылетает в трубу, - сказал Хелльвиг. - Иве сказал: - Да, именно это он и делает, если он не знает, куда он принадлежит, если он не знает, что нужно делать теперь, теперь и на его месте. Если он еще существует, то только через сознание своего сословия. Итак, он должен действовать в этом сознании. Он не может исповедовать инди­видуализм, так как он обязан сословию, он не может исповедовать коллекти­визм, так как он уничтожает сословие. Он должен учиться разгадывать каждый «изм», как то, что это есть на самом деле, как тщеславную мистификацию и оч­ковтирательство. Он должен знать, что земля дана ему, чтобы жить на ней и умереть на ней, что она дана ему, как наследие для наследования, которым он должен управлять как своим родом, что она дана для всего труда, дана как лен, но не как товар, что он ответственен перед сословием, а сословие ответственно перед целым. Это слова? Ну, они включают в себя достаточно. Они включают в себя непреклонную и неотложную борьбу против системы, они включают в себя разрыв с собственными грехами и познание собственных недостатков, они включают в себя обязательство к строгому упорядочиванию в крестьянской сфере, снизу вверх и сверху вниз, от закона отдельного двора к закону всего сословия. И если заслуженный и почтенный генерал фон Иценплиц получил от­ставку, потому что он не выполнял больше свое задание, к пользе и чести со­словия, которому он служил, и к пользе и чести нации, которой служило само сословие, то нет никаких достаточных причин, почему заслуженный и почтен­ный господин фон Иценплиц из Ицензитца не должен быть лишен своего владе­ния и назначен председателем союза укермаркских пчеловодов, если он больше не справляется со своим заданием как фермер и не может больше служить со­словию, которому он служил, и нации, которой служит сословие. И если сосло­вие жертвовало кровью своих сыновей ради нации, то почему бы не подумать, что оно не может жертвовать владениями своих сословных господ ради нации. Ту же дисциплину, однако, которую должен требовать крестьянин от себя, он также должен требовать всюду в стране, в которой и для которой он живет. Он должен требовать, чтобы каждый, кто хочет участвовать в определении немец­кого будущего, принимал участие в его борьбе, чтобы повсюду совершился прорыв к собственному порядку. Он должен приветствовать, где в той же самой воле к нации приближается собственное требование, должен объединяться уже теперь, теперь уже завязывать связи, подавать пример в степени своей предан­ности, стать образцом воли к ответственности. Он должен, потому что без этого он не только предал бы сам себя, он предал бы также революцию, в которой как сущностно необходимое требование содержится освобождение рабочего класса. Это только слова? Это только грезы? Не является ли это новой целью? Вероятно, слова. Но от тех, которые сталкиваются с их звучанием, от тех зави­сит все. Вероятно, это грезы. Но, дружище, владелец двора, крестьянин Хелль­виг, вам же до чертиков опротивела шумная болтовня четырех дюжин конфе­ренций, девяноста девяти отраслевых министров. Вас, как и меня, тошнит от отвращения к четырестам тысячам сухих пророков-знахарей. Все эти листовки, фельетоны и биржевой раздел справа и слева все же одна и та же ерунда. Вы, Хелльвиг, знаете, так же как я, что пришло время грезить, время мечтать с жа­ром, если все сердца высохли как спиленные на дрова деревья. Вероятно, это - не новая цель. Это старая цель, это вечная и никогда не исполненная цель. Я уважаю вас, Хелльвиг, если вы не можете иначе, чем встать на сторону нового учения. Но если вы можете иначе, тогда все равно, в каком лагере вы сидите у огня, если вы только готовы в нужный момент зажечь пожар в старой вечной империи. И так как Иве говорил громко, Хиннерк проснулся, захлопал глазами и радостно спросил: - В Третьем Рейхе? - В последнее время мне кажется, что до тебя слишком медленно доходит, Хиннерк, - сказал Иве и поднялся. - У кресть­ян ты мне больше нравился. И Хиннерк покаянно сказал: - Ты мне тоже.