ГОРОД - Эрнст Саломон

Иве не очень удивило то, что они, Хиннерк, Хелльвиг и он, теперь сразу уве­ренным шагом направились в один из тех вместительных обжорных дворцов цивилизации, чтобы подкрепиться такой трапезой, которую кроме председателя и обвинителя, опустившихся недалеко от них в углу, не мог позволить себе ни­кто из тысячи безработных, судебное заседание которых они только что поки­нули. Иве давно прекратил переживать из-за сомнений, которые нельзя было обозначить иначе, чем бранным словом «либеральные», и находил, впрочем, что теперь и это уже совершается попутно. Все-таки, финансовая ситуация его и Хиннерка была такой, что они заказали только по маленькому бокалу светло­го пива, в тихой надежде, что Хелльвиг заплатит за это, и взялись за булочки, пока Хелльвиг отодвинул карту меню и заказал филе из баранины. - Пудинг, сказал он, и указал на меню, - это значит, наглая наценка и желеобразная, трудноопределимая каша, явно созданная только для того, чтобы бедствующая крахмальная промышленность не закрыла свои двери и не оставила без хлеба тысячи рабочих; ни один человек не сможет проглотить это дерьмо. Когда при­несли филе, кусок мяса размером с ладонь и три маленьких картофелины, кото­рые стыдились своей заброшенности, Хелльвиг принялся усердно карандашом делать подсчеты на обратной стороне карты меню. Он отрезал себе кусок мяса и сказал: Ни одна мясная корова, согласно сегодняшней «Берлинской Заметке», включая доставку и потерю веса шестнадцать марок за полцентнера, крестья­нин со двора, стало быть, получает примерно 110 марок - за корову в десять центнеров, которая требует трех лет роста. Это ведь даже еще не четверть фун­та; цена согласно меню одна марка шестьдесят пфеннигов. В магазине фунт го­вяжьего филе стоит марку шестьдесят. Если я экстраполирую, скажем так, очень высоко, в самом выгодном случае, то крестьянин получает шестнадцать пфеннигов за фунт. Если я посчитаю с разницы между живым весом и весом за­боя, хорошее среднее значение 50 %, затем я дальше должен отнять от 20 % для костей и малопригодных кусков, то торговая наценка все еще в три раза выше, чем цена продажи со двора. Между ценой продажи и розничной ценой за фунт, заметьте! И это еще не полная четверть фунта и стоит мне одну марку шестьдесят, 1200 % от того, что я получаю дома за это. Как это называют? Это называют экономикой. Я называю это свинством. Вы мне тогда, господин Ивер- зен, говорили, что великодушная кооперативная политика не могла бы прово­диться с помощью чистой аграрной партии, и я согласился бы с вами сегодня, что вы оказывались правы. И вы были также правы с вашим предсказанием, что любая аграрная организация в рамках капиталистической системы, до тех пор, пока она беспокоится только о сельскохозяйственных производственных отно­шениях, неизбежно движется по капиталистическим путям, будь то аграрный союз, или крестьянская партия, или самый сильно разветвленный сельскохо­зяйственный кооператив. Чего должен требовать крестьянин, в капиталистиче­ской, как и в любой другой системе, так это рентабельности своего предприя­тия. Как, однако, гарантировать себе эту рентабельность? Все же, только уста­новлением средней линии между требованиями производства и потребления. Гарантированно, говорил я, то есть, вокруг средней линии может быть только точно высчитанное поле игры, ровно настолько большое, что каждый есте­ственный удар может эластично перехватываться. Итак, не закон между спро­сом и предложением с конъюнктурой и понижением курса может служить мери­лом, а необходимость общего бюджета. При капиталистической системе это, естественно, невозможно. Так как в господствующем перепроизводстве виновно не недостаточное потребление, а недостающая организация распределения, и при единственно возможной экономической будущего реформе оба партнера тоже не могут называться сельским хозяйством и промышленностью. - А как? - спросил Иве. - А крестьянами и рабочими, - сказал Хелльвиг. Так как сегодня промышленность из-за таможенной политики аграрных организаций вынуждена снижать зарплату своим рабочим, и этим уменьшать потребление продуктов сельского хозяйства, что, в свою очередь, снова ведет к требованиям сельского хозяйства о повышении пошлин. Этой дурацкой игре нужно положить конец, потребуется, конечно, ряд последствий, которые стоят под знаком кровавой предпосылки, выводов, которые начинаются с полного искоренения частной перепродажи, то есть, нужно исключить неоднократный, бесполезно удорожа­ющий коммерческий процесс, неоднократную перевалку продуктов ограничить, максимум, двукратным, от производителя к кооперативу, и от кооператива к потребительскому распределению, и закончить монополией внешней торговли. - Этой предпосылкой, сказал Иве, - должна стать победа коммунизма. - Есте­ственно, - сказал Хелльвиг. Поверьте мне, - заговорил он внезапно с силой, - что для меня дорога к коммунизму не была вымощена иллюзиями, и что я шел к нему не с возвышенным чувством зависти или ненависти к хвастливым господам земельного союза. Я средний крестьянин, определенно, но я владелец кре­стьянского двора. Я занимаюсь улучшением породы и только незначительно производством на земле, верно, но я владелец двора. У меня там внизу есть мой двор, и у моего отца он был, и у моего прадедушки, я происхожу из многовеко­вого нижнесаксонского крестьянского рода, и если я кое-что понимаю, то это ту жесткость, с которой господин фон Иценплиц из Ицензитца всеми средствами защищает свои три тысячи моргенов, и свои триста моргенов леса и своих ко­суль в придачу. Я не поджигатель, ни по профессии, ни из страсти, ни из пре­ступного легкомыслия страдающих манией величия литераторов из кафе. Я владелец крестьянского двора и я немец, и я хочу оставаться и тем и другим, и мой путь - это чертовски горький путь, и я несу на своей спине мешок, полный ответственности, который при каждом шаге давит на меня сильнее, чем сто ки­лограмм ячменя. Но именно поэтому я оглядываюсь по сторонам и обращаю внимание на каждый камень перед моими ногами, и какие бы иллюзии не при­ставали бы ко мне, какими бы легкими они ни были, я больше не могу их нести, я должен проверять, и я проверил. Я огляделся, и я вижу, что тут идет за игра, и я знаю, что мне нужно делать. Здесь мне никто ничего не сделает только ради моих красивых голубых глаз, для имперского союза немецкой индустрии я мог бы сдохнуть на своей навозной куче, если бы я не должен был покупать маши­ны и калийные удобрения, и если горнорабочий Качмарек не делал яичницу из моих яиц и моей ветчины, то мне было бы наплевать на его судьбу, и это по праву. Так это выглядит сегодня, и это хорошо так, потому что это может заста­вить меня, чтобы я выбросал весь балласт ложных предубеждений туда, где ему место, в выгребную яму, и увидеть насквозь каждого человека и каждое мне­нию, которые попадаются мне, через всю эту чепуху из теорий и фраз насквозь до их своекорыстного дна. Я защищаю свой двор, как защищают его мои колле­ги в Голштинии и в Ольденбурге, но крестьянам не может и не должно быть до­статочным сохранить только то, что находится под угрозой, это ведь пытается сделать и капитализм тоже, и теряет из-за своей близорукости. Если мы теперь остановимся на дворе, с винтовкой к ноге, то мы всегда должны будем оста­ваться на дворе, с винтовкой у щеки; если мы не развернемся теперь и сегодня, когда время неповторимо благоприятно, и не захватим позицию, которая при­надлежит нам по праву, тогда мы никогда больше не сможем получить ее. Мы должны хвататься за те возможности, которые нам предоставляются, и выби­рать то, что выгоднее всего нам для всего будущего. Пока, и именно теперь есть время, чтобы осуществить продвижение, гарантировать глубокий тыл, пат­рулировать предполье; кто сегодня является противником, мы знаем, и мы зна­ем, что сегодняшний друг завтра может стать противником, потому мы сегодня так усилимся с его помощью, что завтра он побоится напасть на нас. Я прошел через все и искал, и стучался в каждую лавку, как вы это делаете, господин Иверзен, и так как я знаю, что необходимо нам, крестьянам, и так как я знаю, что необходимо другим, и что теперь действительно необходимо, это значит от­вернуть беду, то я также видел, учитывая все «за» и «против», где кроются для нас возможности. Я не знаю, будет ли коммунизм в Германии победоносным, даже если так много признаков говорят за это, но я знаю, что нигде как в ком­мунизме, так, как он должен был бы развиваться у нас и при нашей работе, бу­дут существовать возможности радикального крестьянского спасения. Он за­молчал и уничтожил последнюю картошку. Хиннерк смотрел на Иве с ожидани­ем. Стук ножей и вилок на тарелках звучал в ушах Иве пронзительно громко. Он чувствовал, что он должен что-то сказать, но у него вдруг больше не было для этого достаточно мужества. Насколько странно, подумал он, вот мы втроем сидим посреди города и разговариваем, разговариваем ради крестьян, которые к этому часу находятся далеко отсюда, далеко в своих дворах, усталые как со­баки, лежат в толстых перинах и шум звенящего цепями скота глухо ударяется о стенки коек. Там мы сидим втроем, думал он, и говорим о крестьянах, все трое страшно одиноки в ответственности, как раз в ответственности, в которой нам никто не верит, все же, нам, которые сидят здесь, пока официант в его бе­лой куртке с яростью ждет, пока мы, наконец, освободим место для гостей, ко­торые заказывают и платят лучше нас. Какое мне, черт побери, думал Иве, дело до крестьян, у меня есть еще марка и пятьдесят пфеннигов в кармане, и какое дело до них Хиннерку, который молча и со сморщенным лбом сосет там свое жалкое пиво и через час отправится продавать крендели у универмага КаДеВе, и какое до них дело Хелльвигу, которого они уже дважды избивали, когда он выступал на крестьянских собраниях?