СССР™ - Шамиль Идиатуллин

4

Прошла любовь, явилась муза,

И прояснился темный ум.

Свободен, вновь ищу союза...

Я шатался посреди южнозонной тайги, тайга перла к слепому небу географического центра России, Россия упиралась стылым основанием в центр планеты, планета, зажмурив пол-лица, рвалась к тусклому солнцу и налево, Солнце неслось к краю галактики, вихрю из колких звезд, закрученных вокруг железного кола, кола-кол-колкие звезды срывали с меня лицо, превращая не в железный совсем, а костяной колышек под белой глазурью, торчащий посреди Вселенной.

Едва не уснул.

Едва не околел.

Едва сумел вскочить.

Постоял – и пошел. А буря улеглась.

Сохранение энергии.

И теперь брел по бедрышко в снежной слепоте до горизонта, сквозь которую изредка проколупывался черно-зеленый глаз: даже в гуще деревья были завалены очень толсто и стыло, и было непонятно, торчат они еще или давно слегли, а вглядываться не осталось ни сил, ни охоты. Брел сквозь исчерченные чернильными тенями сугробы, выбирая самые мелкие и иногда даже угадывая. Брел, не зная направления, времени и смысла. То есть смысл был: сказать всем, что бандюки жаждут реванша, что водородный катализ на крыше – это опасно и что вообще нельзя ружья кирпичом чистить. Смысл был – сил почти не было.

Надежды тоже.

И вдруг появились – вспышкой.

Потому что я разом вывалился из слепящей пустоты в непонятную, но геометрию, будто на пусковой стол – нацеленный, наверное, в определенную какую-то мишень. Словно шоры на пляже снял. Я зажмурился. В голове шумело и вообще было гадко, вся правая сторона ныла так, что хотелось выдрать ее ногтями, кусок за куском, и наверняка каждый кусок внутри будет черным и покрытым блестящими канавами, – в снег их швырнуть, поглубже под ноги и к спящей траве. Но я удержался и даже устоял на ставших совсем полукруглыми подошвах. Вытер и открыл глаза.

Слева была ровная стена снега, видимо скала, невнятно тающая в высоченном небе, справа – стена неровная и частоколом, лес. Ближе к горизонту они сходились. Туда я и пошел, оставляя за собой тройную борозду. Палка не то чтобы сильно выручала, но бросить ее я не решался. Болтал, как колокол языком на морозе.

Мороз был лютым. Я вспомнил какой-то рассказ про Аляску, в которой плевок падал наземь – вернее, на снег – ледышкой. Плюнул сам. Но в пересохшем и каком-то ободранном, как комната перед ремонтом, рту не собралось достаточно слюны. Я старательно зашевелил языком и щеками, нагоняя если не волну, то хоть пенку. Рот, превратившийся в скрученное резиновое колечко, подвел – сильно дальше зубов пенка не пошла, а нижняя губа немедленно лопнула в двух местах, на миг томно согрелась и сразу схватилась немой жменькой. Я поджал соленые лохмотья и решил временно обойтись без экспериментов.

Где вы, собаки, олени, вертолеты, добрые советские люди и злые бандиты, русские и нерусские? Я ж помру скоро, сил ведь нет никаких.

Лучше бы рядом с машиной остался, впервые подумал я. Теплее было бы. Нет, не лучше. Там же не тепло, а смрад и жуть. Там люди горели. Настоящие. И до сих пор, наверное, в выгоревшей коробке лежат – мертвые. И жареные. И в прозрачный таежный воздух оврага навсегда вмерз запах гари и паленой человечины. Мною заготовленной и мною спаленной.

Ну и ладно. Я ведь не хотел, да и кто с мечом к нам придет... и все такое. Три звезды мне на грудь и зеленку на лоб. Ладно, сдохну ближе к вечеру – квиты будем, может, сразу и перетрем все непонятки.

Всё-всё-всё.

Тогда так: лучше бы я с Дашкой остался.

Я представил себе, как я остался с Дашкой, и сперва вроде бы вышло весело, но веселиться на морозе не получалось – мысли соскользнули с Дашки на Эльку, на Союз и снова на обгоревшую машину боевую, при экипаже. Еще один заход с совсем запрещенного воспоминания – я отскочил, и губы чмокнули – вышел глупым: и не согрелся, и выше паха что-то неправильно двинулось, будто грязный мастерок влетел и застрял.

Почему-то не хотелось ни есть, ни даже пить – даже удивление по этому поводу вызывало гадливость, как недоумение в связи с неприспособленностью лохматой черно-зеленой гусеницы к немедленному заглатыванию. Мысли отвлекались в какие-то совсем неопрятные стороны. И я решил думать о насущном. Вовремя. В голове, помимо зубной боли, давно зудело сопоставимое по ненужности ощущение того, что я что-то забыл сделать. Когда оно стало невыносимым, я остановился, тупо осмотрелся, по сторонам, осмотрел руки-ноги, пошарил по куртке и наконец сообразил. Чукча батареи на зарядку поставить забыл.

А раз вспомнил, можно и погреться самому. На таком пушкинском мороз-и-солнце, как сегодня, расход тепла сопоставим с накоплением.

Когда тепло протекло по ногам в ботинок, а потом и сапог, я совсем развеселился, обнаглел и решил, что поверху идти будет интереснее. Хоть спасателей гарантированно замечу – они-то не факт что сообразят все овраги прозванивать. Потом, конечно, сообразят, но с моей стороны умнее сокращать, а не продлевать променад.

Все-таки нельзя так прочно строить зимники. Мне бы хоть один обвал под ноги – выбрался бы давно, все легче было бы. Мне бы избушку лесника. Мне бы вертолетик, любого цвета и, пожалуйста, без эскимо.

Мороженое в руки не возьму.

Ладно, не отвлекайся. Согрелся – отрабатывай.

Склон был не слишком крутым, и я решил, что справлюсь с подъемом, если не буду мельтешить. Вправил светоэлементы и пошел.

На два своих роста я поднялся запросто и даже обнаружил под толстым снежным козырьком каменный выступ под руку, а потом и под ногу. До ноги дело не дошло. Когда я, стиснув зубы и веки, попытался подтянуться на правой руке, не выпуская палки из левой, ладонь соскочила с неровного клюва, как накидной ключ с неродной гайки. Я даже не упал – просто сполз по склону вместе с полутонной снега.

Вторая попытка совсем не удалась: две кривые щели с серыми стеблями, оголенные микролавиной, были удобными только глазу, палку в себя не приняли, а пальцы выскользнули из мерзлого интима, едва я задрал ногу.

В третий заход я бросился сгоряча, зато инновационным ходом. Оказалось, что подпирать расщепленным венцом палки то задницу, то подмышку бывает довольно удобно. Я даже навалился на поганый козырек локтями, а потом, замычав от ощущения порванности поперек груди, и коленями. Выпрямился – и рухнул вместе с выскочившим из горного сустава карнизом. На этот раз в жестком и болезненном режиме.

Отдышавшись и осмотревшись (глубокие ссадины на руках и подбородке, ушиб спины, ничего серьезного), я решил, что пока хватит инноваций. Пойдем дальше, а нужное место само о себе заявит.

Заявок было две: одна метров через двести, вторая совсем далеко. Обе обманные. Или я слабак совсем, хотя второй раз и поднялся на несколько метров. Не преодолев даже трети пути. Обидней всего, что спускаться пришлось добровольно, – иначе так бы и стоял я атлантом в промятой нише, выше которой стена была совершенно отвесной и будто рубанком обтесанной. Всего метра на полтора – так, что снизу эта деталь казалась незаметной. Мне хватило. Попрыгал, на полочке побалансировал, лбом в лед постоял – и решил, что лучше спуститься ножками, чем, подмерзнув, падать вниз, будто басмач из старого кино.

Более я выше головы не сигал. Вверх дисциплинированно поглядывал. Ничего там интересного не было, кроме ровного снега и ровного неба. Не слепили больше – и на том спасибо. Стоп. Не слепили. Значит, этот день мы простояли. Надо теперь ночь продержаться. А без тепла и огня это будет непросто. А у меня зарядки шестьдесят процентов и батареи сложены. Я чертыхнулся, вышел из узкой тени, сбивчиво дыша, распаковался, пристроил палку на плечи и медленно пошел по стрежню оврага с заброшенными на сук руками, которыми поддерживал разложенную накидку светопоглощения.

Изображать австрийского егеря из 100-й дивизии армии Паулюса удалось минут двадцать – пока воздух, снег и тайга не превратились в картину Айвазовского. Такая синева батареи не заряжала, а наоборот. После нескольких болезненных попыток я уронил вниз палку и светоотражатели вместе с вмерзшими в них кулаками. Отсоединить живую материю от неживой удалось, но не на ощупь. Кисти были как теплокуртка – холодные, шершавые и чужие. Зато цветом выделялись: розовые такие, в мелкий багровый штришок, а кончики пальцев – белые, будто в сметану обмакнуты. При этом правая рука мало отличалась от левой – разве что запястье было чуть потоньше. Кажется, это нехороший признак.

Я упихал пленки элементов на место и некоторое время брел, тупо разглядывая клешни и цепляясь задвинутым под мышку суком за все на свете. Батареи зарядились почти до семидесяти процентов – вовремя я спохватился. Этого вполне хватало для отогревания конечностей и приободрения всего моего существа, которое давно эвакуировалось из сохранившихся членов, свернулось в трясущийся комок и прилипло к хребту где-то под диафрагмой. Но тогда я точно не дотяну ни до утра, ни до выхода из оврага. Я понимал, что ни утро, ни выход мне спасения не обещали, но думать об этом не хотел и даже не мог. Как и о том, насколько, оказывается, выматывает и удручает до слез и воя состояние бессилия, непривычное и безвылазное.