Встречи в зале ожидания. Воспоминания о Булате - Яков Гройсман

Это был чистый опыт, поставленный абсолютно правильно – хотя никто его нарочно не ставил. Но я могу теперь делать на его основании четкие заключения насчет того, что собой представляет поэзия Окуджавы. Это, конечно, не тексты для музыки, как лестно было думать некоторым. Ведь стихи с самого начала воспринимались как талантливые – только им «чего-то не хватало». Так вот, не хватало им как раз этой музыки, ибо она была органической, хотя и неосознанной, частью замысла. У Окуджавы есть многие стихи, которые он не пел никогда, но чувствуется, что они требуют музыки. Не вообще, а какой-то определенной, им присущей. Конечно, есть у него стихи, замысел которых для своего воплощения никакой музыки не требует. Допустим, замечательное стихотворение «Арбатские вдохновения». Оно существует само по себе – вполне закончено, вполне завершено. Но это не значит, что их замысел лучше и богаче тех, которые он исполнял под гитару. Он просто другой.

Владимир Высоцкий когда-то сказал, что песни Булата показали нам, как может усиливать стихи музыка, пение мотива. Это высказывание несправедливо не только по отношению к Булату, но и к самому Высоцкому, к лучшим его вещам – потому что они сами по себе хороши. Музыка усиливать стихи не может. Музыка не усилила «Я помню чудное мгновенье», она просто на его материале создала другое произведение. А для читателя стихотворение как было сильное стихотворение, так и осталось. Музыка может из посредственного стихотворения сделать хорошую песню, но не усилить его как поэзию: это будет другое произведение, очень хорошее, может быть, нужное, но именно другое. В настоящем стихотворении реализован весь замысел, и поэтому музыка может быть создана на нем, как на материале, но это не называется «усиливание».

Булат был поэтом. И главное в том, что, помимо всех переживаний, он был всегда приобщен к чему-то высокому, что всегда было и есть в поэзии. Существует такое идиотское убеждение, что поэзия и вообще творчество сводится к самовыражению. Это абсолютный бред, и были люди, которые всегда это понимали. Карел Чапек давно написал, что самовыражение – это умножение материи, в то время как творчество – область духа. («Поэзия – скоропись духа», – говорил Пастернак.) Надо преодолевать самовыражение. Это очень серьезное дело. У нас многие теперь поняли, что поэзия вовсе не требует обязательного соответствия современности, обязательного служения ей, поняли, что поэзия – нечто большее. Но пошли «дальше» – решили, что можно и даже нужно прямо приобщаться к вечности, просто-таки сигать в вечность – игнорируя всё, что сейчас происходит на глазах. Допустим, в Чечне. Я никому не навязываю (и даже не выражаю) своей позиции по отношению к этой сложной проблеме, я говорю только о логике. Она приблизительно такова: «Там, в Чечне, идет война, погибают мальчики, а я через искусство приобщен к вечности, работаю на вечность, и мне плевать». Такой вот образ собственной поэтичности и всего прекрасного.

Конечно, тут есть еще определенная неясность – кто приобщен, кто не приобщен, покажет будущее, а равнодушие культивируется уже сегодня. И дело не в тематике. Поэт вовсе не обязан писать про Чечню, он вообще не обязан решать насущные вопросы современности. Но он живет в этой современности, ее чувствует и ее тяжесть преодолевает – чтобы чувствовать самого себя. И тогда сквозь всё, что преодолел, вдруг открывать, что женщина, им увиденная, прекрасна. И просто потому, что она женщина, именно эта женщина, а не вообще женщина, и что в ней есть еще что-то, что очень для него важно и что определяется старинным и отчасти даже выспренним словом – которое Булат вряд ли когда-либо употреблял – идеал. Так вот, такой идеал (выработанный всей его жизнью, всей современностью и являющийся ответом на нее) у Булата всегда был. И присутствует во всех его поэтических произведениях, чему бы они ни были посвящены.

И проявлялось это в его творчестве просто и естественно, словно в этом вообще нет ничего сложного. И именно потому, что он был настоящим поэтом. Это было чудом, которое бросалось в глаза.

Тут уместно вспомнить высказывание Солженицына о Булате (привожу не цитату, а мой пересказ по памяти): «Смотрите, – внешне всё так просто, но ведь это поэзия, а какой широкий круг он этим забирает!»

Чем это достигалось? «Новаторством»? Вряд ли. Тогда уже образовался некий стандарт, точнее, алгоритм новаторства, которому почти все поклонялись, но далеко не все следовали. Но Булат вообще чурался всяких абстракций и не терпел насилия над собой (что ни говори, все новаторы друг на друга похожи). Булат занимался не новаторством, не староверством, а творчеством. Конечно, творчество – всегда творение нового. Пастернак сказал: «Талант – единственная новость, которая всегда нова». Вторичность раздражает не потому, что вы знаете, кому кто подражает, а сама по себе, отсутствием первичности, подлинности. Раздражает, даже когда объект подражания неизвестен.

У Блока есть какие-то строчки, почти парафраз Лермонтова. Когда его в этом «уличили», он ответил, что это только показывает, насколько бессодержательно «содержание». То есть это другое содержание и даже другое использование. Нет, Булат, слава богу, не был новатором. Ну кто может углядеть новаторство, допустим, в «Ваньке Морозове»! Так, шуточки-прибауточки, городской романс… Но вдруг такое: «Не думал, что она обманет: ведь от любви беды не ждешь»… Скажите, пожалуйста, вот это «от любви беды не ждешь» – что тут нового? Это на улице валялось, в пыли, только нагнись и подними. Но никто не нагибался – не видели. Воспринимали как нечто банальное и неинтересное. А он увидел, что это как раз то, что ему нужно, и это стало открытием. И у него много таких перлов.

Такая краткая формула, которая достигнута только проникновением в переживание, в суть бытия. Булату это было дано.

Я хочу сейчас рассказать об одном эпизоде, связанном с Булатом и с его творчеством, как бы разобрать два его стихотворения. У него есть замечательная песня. Называется «Песенка о московском муравье». Песню эту я услышал, наверное, одним из первых. Это было на дне рождения у Станислава Рассадина. Как-то получилось, что мы с Булатом вместе вернулись из Ленинграда и оба были на дне рождения. В Ленинграде и по дороге он об этой песне даже не заикнулся. А здесь, когда его попросили что-нибудь спеть, он вдруг начал петь эту новую тогда для меня песню. Песня эта меня сразу, как говорится, «взяла»: «…Подумайте, простому муравью / вдруг захотелось в ноженьки валиться, / поверить в очарованность свою». Как точно: захотелось поверить в свою очарованность, в то, что всё это правда.

Песня меня «взяла», но оказалось, что меня еще ждет некое испытание. Булат пел дальше: «И муравья тогда покой покинул. / Всё показалось будничным ему. / И муравей завел себе богиню / по образу…» До этого всё было замечательно, но тут у меня всё оборвалось, инерция требовала «по образу-подобью своему». Но тогда ведь всё пропадет – всё, чему я доверился и успел полюбить… Какой же дурак влюбляется в свое подобие? Я замер. Но миг спустя всё разъяснилось: «И муравей завел себе богиню / по образу и духу своему». Я просто чуть не выматерился от облегчения. У меня было ощущение, что человек перескочил через пропасть. А он ничего не перескакивал, он хотел сказать то, что он хотел сказать, инерция его не затянула. Кстати, один его товарищ, известный поэт, горячо настаивал на «подобьи», но Булат его не понял. Подлинный замысел рождает потребность в точности исполнения. «Поэзия – искусство точное», – говорил когда-то Николай Глазков. Всякое искусство точное, оно неточным быть не может: неточность – это неправда.