Очищение - Олег Верещагин

– Предупреди наших. Я – за этими. Когда станут уводить первого из оставшихся, действуйте сразу. С площади никого не выпускать. Никого.

Женька чуть прикрыл глаза…

Идти далеко не пришлось. Романов повернул за первый же угол – и оказался в просторном переулочке, точней – тупичке. Пахло помойкой: слева был виден проем между домами, там – груды мусора. Впереди, над дверью, возле которой парень с автоматом пинками и тычками усаживал наземь мальчишек, висела все еще яркая старая вывеска:

Судя по запахам еды, примешивавшимся к запахам отбросов, тут и правда все еще работало кафе. Двое мальчишек лет по десять-двенадцать – босые, в драных майках и закатанных по колено, тоже драных, джинсах – вытащили из двери и потянули, переламываясь, к помойке здоровенную бадью из бензиновой бочки, в которой плескалась – и на землю, и им на ноги – какая-то жижа. Один на Романова вообще не посмотрел, второй поднял глаза из-под замусленной челки неразличимого цвета. Серые глаза (под левым – лиловый фингал) были грустные и боязливые. Встретившись с взглядом Романова, мальчишка вздрогнул и быстро опустил чумазую мордашку, заторопился, чтобы не отстать от напарника.

На шеях у мальчишек были замками закреплены широкие металлические воротники на петлях. Такие, чтобы они никак не могли дотянуться руками до рта.

Романов ощутил, как от злости становятся тесными сапоги – сводило пальцы ног.

Как же мало понадобилось, чтобы все – все, все, все! – повылезало наружу. Впрочем… это, скорей, просто легализовалось. И если раньше такое делали пресыщенные скоты с «Олимпа», чтобы позабавиться, то теперь, как видим, это делается с чисто утилитарными целями вот такими мелкими деляжками, «которые просто используют свой шанс, чтобы выжить».

Но неужели Лютовой прав и самое страшное все еще впереди?!

Потом нахлынуло облегчение. Эти двое мальчишек еще не знают сейчас, что они уже свободны. Их ждет радость. Неожиданная радость. Хорошо, когда можно ее раздавать.

Он пошел прямиком ко входу в так кощунственно сохранившее свое название кафе. Парень, что-то негромко говоривший с обессиленным ужасом глядящему на него одному из закованных мальчишек, оглянулся – без опаски, просто посмотреть, кто подошел. У него было какое-то… какое-то странное лицо. Какое-то неправильное. Точней не скажешь. А потом оно стало еще неправильней, потому что Романов, уже поднявшись на верхнюю ступеньку, с разворота ударил парня каблуком сапога между верхней губой и носом.

Тот не успел даже вскрикнуть.

– Молчите, – негромко, но ясно сказал Романов шарахнувшимся со звоном цепей мальчишкам. Показал на единственного не плакавшего: – Ты старший. Чтобы было тихо. Ни единого звука. Все будет хорошо. Понял?

Мальчишка расширил глаза и готовно закивал…

В кафе было малолюдно – только за столиком у самой стойки сидели трое, кучкой, да сам хозяин торчал у грязной стеклянной горки, перетирая полотенцем некогда роскошные бокалы. Не обращая на него внимания, Романов подсел к троице за столиком, далеко отодвинув единственный свободный стул. На него тут же уставились три пары изумленных глаз – без особой мысли, только за удивлением быстро начала появляться злость. Но Романов не дал ей разгореться – он понял, что не ошибся.

– Через несколько минут сюда приедут мои люди, – сказал он, положив ногу на ногу и качая носком сапога. – Если у вас найдут оружие – повесят прямо в этом зале. Если положите его на стол передо мной сейчас – будут варианты.

– Ты кто т… – начал, приподнимаясь, самый здоровый (под распахнувшейся курткой стала видна большая кобура). Но снаружи начали стрелять – очередь, очередь, дикий вой перепуганной толпы, снова очередь, тишина, повелительный крик. Одиночный выстрел. Хозяин со звоном уронил бокал. Здоровяк подумал и сел. Быстро выложил на стол «беретту». Двое других так же сноровисто расстались с короткими «АКС-74У», прятавшимися под куртками.

– Вы от Ващука? – спросил Романов.

Здоровяк кивнул. Угрюмо буркнул:

– А ты кто? Если у Балабанова новенький, то попутал ты что-то. Снаружи ты че хочешь с этими овцами, то и вороти. А у нас с твоим шефом дела. Все договорено, давно и прочно. Мы товар ждем. – И осклабился: – Анюта за ним пошла.

Двое других сдержанно хохотнули, даже словно бы призывая Романова присоединиться к веселью.

– Ясно, – улыбнулся Романов. – Ошибочка вышла. – И, когда все трое потянулись над столом за стволами, облегченно загомонив, с такой силой столкнул их головами, что послышался настоящий треск лопающейся кости. Задумчиво смотрел секунд пять, как они лежат на полу, – у одного дергались руки и ноги, у здоровяка вяло текла из носа кровь, третий копошился вроде бы в сознании. Потом непонимающе посмотрел на хозяина за стойкой – оказывается, он что-то говорил уже несколько раз и сейчас, улыбаясь заискивающе и радушно, повторил снова:

– Мальчик, я говорю. Мальчик тут не ваш? Его час назад Хузин привел… правая рука Балабанова. Мне ствол под нос ткнул… я что, я против был, я всегда против такого, у меня кафе… у меня честно все, а он – ствол, а мальчика в допросную… так, может, ваш?

– Где это? – спросил Романов. В двери как раз входил дружинник, ведя перед собой – руки на ошейниках – тех двух мальчишек, уже без вонючей бочки. Хозяин спал с лица, заторопился:

– Вот тут дверь, вот через эту комнату, там у меня спальня для… – он улыбнулся теперь уже мальчишкам, – вот, для воспитанников… и там дальше дверь, а там подвал… они там… так это ваш мальчик, да? Ай-ай-ай…

– Гад, – тихо, безразлично сказал тот мальчишка, который на улице глядел на Романова.

Хозяин с отеческой укоризной покачал головой, явно хотел что-то сказать, но Романов кивнул дружиннику:

– Убей. Тихо.

В горле хозяина выросла рукоять боевого ножа. Он фыркнул носом и завалился вниз, цепляясь за стойку. Мальчишка засмеялся. Смех был страшным, почти нечеловеческим, полным злого ликования, как у маленького демона, получившего свободу.

– Там правда дверь? – спросил у него Романов.

Мальчишка кивнул. Сказал:

– Там камера пыток. Ему за это продуктами приплачивали. Ну, что он там порядок поддерживал. Ну, не он, а мы. Мыли, чистили, выносили…

– Пошли покажешь. – Романов, поднимаясь, сказал двум другим вошедшим дружинникам: – Этих троих взять и на площадь. Нет… этих двоих. Этого потом допросим, надо кое-что узнать. Мальчишек у крыльца…

– Занимаемся уже, – кивнул один из бойцов.

Романов ответил кивком, поймал брошенный зашедшим за стойку дружинником ключ (в другой руке он держал окровавленный нож), отомкнул страшные ошейники и бросил их на пол. Не выдержал, поддал ногой – они улетели с лязгом под столы.

– Идем.

Мальчишки пошли оба, взявшись за руки. За дверью, которую Романов быстро открыл, стоя в стороне, оказалась маленькая каморка…

Тряпки какие-то – вонючие, волглые в вечной темноте этой каморки. Отвратный запах детской тюрьмы, обитатели которой давно махнули на себя рукой. Окон нет.

– Тут вы спали? – резко спросил Романов.

Мальчишка кивнул.

– Как тебя зовут?

– Т… Темка, – выдохнул он. – А его, – грязные волосы мотнулись в сторону приятеля, – Володька… Юрковский… Он не говорит. Когда у него мать убили, он замолчал и не говорит.

– А твои родители где?

– Я… я не знаю. Мы из Хабаровска убегали, на машине… Потом кто-то начал стрелять по дороге, я выскочил и потерялся… Меня сперва Володькина мама подобрала, а потом ее убили… Мы вместе шли, прятались, а тут нас поймали и продали… – Его губы затряслись неудержимо, болезненно.

– На компьютере играть умеешь? – вдруг спросил Романов. Темка недоверчиво поднял глаза.

– У… – Он облизнул губы. – Умел… У меня был. Шестой пен… – Он опять запнулся, – …тюх… – Его глаза стали сосредоточенными, и Романов понял – мальчишка пытается понять, было ли это на самом деле или приснилось? Потом он тряхнул головой и показал свободной рукой на дальний угол, в темноту: – Там дверь. Лестница… крутая там. И там ничего не слышно. Звукоизоляция. Он там один с тем мальчишкой. Идите скорей. Там всякого для пыток много. Скорей идите.

– Идите наружу, – приказал Романов.

Темка потянул за собой товарища, потом остановился и спросил:

– А что с нами теперь будет? Вы нас кому-то продадите?

– Нет, – сказал Романов. И сам удивился тому, какой ласковый и теплый у него голос. – У нас не продают людей. Идите. Я тоже сейчас приду.

Сашка старался висеть неподвижно.

Во-первых, просто потому, что, если не двигаться, запястья болели узкими полосами и как-то тупо, вполне терпимо. А если хоть чуть пошевелиться – то боль медленно, как огненная многоножка, опускалась до самых плеч.