Очищение - Олег Верещагин

Там горы еды. Просто горы.

Наверное, ребята отправились бы куда-нибудь в живые деревни к местным продаваться в рабство. Жить хотелось очень, а это была возможность хотя бы иметь еду. Но окрестности «держал» Балабанов, а про его старый завод и имение ходили жуткие слухи, которые почти все были правдой. Его боевики наведывались и в центральный поселок, брали, что и кого хотели, и легко можно было оказаться не в каком-нибудь деревенском хозяйстве, где хоть и тяжелая работа и лупцовки, но хотя бы кормят, а у Балабанова. Лучше уж было сдохнуть в попытках добыть еду вот так. Это была не гордость, никто из ребят и девчонок не вспоминал ни о какой гордости, – а просто страх и расчет…

Иногда Сашка думал перед сном о том, что он сделал бы еще и с теми, из-за кого все это началось… С политиками. Всеми. Самыми разными. Мысли были похожи на раскаленную колючую проволоку, тянущуюся через мозг бесконечно и огненно. Сашка вырывал скрюченными пальцами траву рядом с тем местом, где спал, и шепотом выговаривал матерные слова, потом плакал тихо и просил, чтобы мама вернулась домой. Он тогда, сбежав из спецшколы, пришел, добрался домой. Но городок их был мертв, как город из фильма про апокалипсис. И заражен радиацией от уничтоженной близкой Читы – хорошо еще, не очень сильно, но Сашку потом довольно долго тошнило и валяла постоянная слабость (именно во время одного из таких приступов его и нашли девчонки из компании Голландца – и уговорили ребят не бросать…). А дверь его дома, дома, в котором ему было так скучно, так серо и обыденно и о котором он так мечтал в аду спецшколы, выбита и перекошена, внутри – пусто. Совсем…

Вспомнилось, как еще до всего этого… даже его, когда он не попал в спецшколу… к ним в класс пригласили на 9 Мая, на День Победы, какую-то бабку. Она тихо и малосвязно рассказывала ребятам и девчонкам про то, как жили во время войны. Это было неинтересно, потому что очень далеко от него, Сашки, и ото всех остальных – даже от учительницы, которая с вежливой улыбкой и стеклянными глазами слушала, сидя за своим столом. А класс даже и не пытался слушать – большинство просто играло в мобильные телефоны. И бабка говорила словно бы с самой собой, глядя куда-то сквозь мальчишек и девчонок. Казалось, ей просто все равно, слушают ее или нет. Или так было на самом деле?

Училка потом с улыбкой благодарила приглашенную: «Познавательный урок… мы должны помнить об этом… мы не забудем… это наша история… сколько вы пережили…» Слова были похожи на какую-то переваренную кашу на воде, и все понимали, что училка врет, – она сама понимала, класс понимал, и та старуха тоже понимала. И не возмущалась. Зачем?

Сейчас Сашка вспомнил – она рассказывала, как с подружками ела траву. Потом еще – какой радостью было для них, когда в школе им стали давать ломтик хлеба, посыпанный сахаром. На этом месте Сашка отвлекся от мобильника и подумал, что это чушь. Хлеб с сахаром. Чушь…

Когда он их последний раз ел – хлеб, сахар? Сейчас бы кусочек. С пол-ладони кусочек хлеба. Без сахара. Просто хлеба. Откусывать по крошке и жевать. Долго-долго жевать каждую крошку.

Траву он уже ел. Они ели траву всю эту неделю, буквально молясь на лето, которое пусть неохотно, но все же пришло. Щавель, кислицу, одуванчики. Не знали, что можно есть, травились несколько раз, хорошо, что не насмерть. И все равно ели. Потому что было много травы, которую есть можно. Сашка не знал, что все это можно есть, оказывается – можно. Щавель, кислицу, одуванчики.

Хлеба. Немножко хлеба…

Он уснул и видел во сне склад – склад внутри. Там были те самые горы продуктов. И еще – мысль: если он останется жив… если они останутся живы… если каким-то чудом пройдет пятьдесят лет – и никто не станет их слушать? Никто не поймет, как это – голод, сводящий с ума, и мысли о хлебе, и только о хлебе?

Никто не запомнит? Никто не поймет?

И он плакал во сне.

«Имение» Балабанова, стоявшее в пяти километрах от поселка, который он считал «своим», и в трех километрах от старых заводских корпусов, взяли под утро одним броском, почти без стрельбы. Охраны у него хватало, в самом имении был десяток бандосов, по слухам, десяток на смене охранял рабов, столько же – контролировали поселок. Но в имении не пришлось даже пострелять – дружина остановилась за километр от собственно имения, шестеро дружинников марш-броском добрались до охраняемого периметра, незаметно его пересекли, сняли четверых часовых ножами, забросали караулку гранатами, убили в холле двухэтажного особняка еще двоих охранников, и к тому моменту, когда основной отряд Романова вошел на территорию имения, сам Балабанов и его семья уже были захвачены. Из охранников брать живыми не стали никого.

Группа захвата потерь не имела…

Первое, что увидел Романов при въезде на территорию, были двое дружинников, хлопотавших над лежащими на ровно подстриженном газоне детьми – голыми мальчишкой лет десяти и девчонкой чуть старше. Мальчик был без сознания, он лежал на расстеленном полотнище брезента и казался жутко бесплотным. Девочка стонала, хныкала, неразборчиво звала маму и вяло пыталась вырваться из чужих рук.

– Это что? – коротко спросил Романов с высоты седла.

– Это чьи в лесу шишки, – зло ответил дружинник-фельдшер, поднимая голову и продолжая придерживать ребенка. – Попались, когда щавель собирали… тут, в «личных угодьях». Он под эти угодья всю округу записал. Мы уже дом заняли, Борька снаружи кричит, как будто его режут, я выхожу – а ребятишки на воротных столбах за руки повешены. Уже и не дергаются даже. Со вчерашнего утра висят. А родители их тут, в подвале, ребята замок вырезают. Там тюрьма настоящая. С пыточной.

– Ясно, – так же коротко подвел черту Романов, соскочил на скрипнувший гравий дорожки. Бросил поводья спешившемуся Женьке, скомандовал: – Обыскать все! Пленных освободить, если найдете кого еще из охраны – кончайте! К запасам поставьте часовых!

Двор тут же наполнился деловитым шумом, окриками, стуком и беготней. Романов легко взбежал на полукруглое, выложенное светло-кофейной, с золотистыми прожилками, плиткой крыльцо, толчком нагайки, опередив часового, открыл мягко распахнувшуюся высокую дверь.

Сразу в большом светлом холле, из которого вели наверх две лестницы, а в другие нижние помещения – две двери, один из дружинников охранял пятерых сидящих на полу полуодетых людей – трех женщин и двух мужчин. Романов не стал спрашивать, кто это, – явно внутренняя обслуга. Еще двое – дружинник и порученец Шалаев – стояли по бокам изящно изогнутого по форме стены между лестницами дивана. На его желтоватой обшивке сидели в ряд полноватый ухоженный мужчина в халате (с залысинами и надменно-бегающим взглядом), молодая, стандартно красивая женщина в куче каких-то полупрозрачных тканей, смотревшая вокруг презрительно-равнодушно, и двое детей – встрепанная девчонка лет двенадцати-четырнадцати со злым взглядом и припухшей щекой и мальчишка – младше ее, испуганно сжавшийся внутри пижамы и глядящий на Романова огромными глазами.

Сидели они все четверо как-то… как-то порознь, отметил Романов. Щелкнул нагайкой по сапогу – все четверо вздрогнули, но женщина тут же приняла прежнюю презрительно-независимую позу, а девчонка выпалила, тыча рукой в одного из дружинников:

– Этот ваш пидар меня по лицу ударил! Вы знаете, что… – И осеклась, потому что нагайка Романова «выстрелила» у самых ее губ.

– Не бейте ее! – вскрикнул мальчишка и тут же снова сжался. Романов покосился на него и предупредил:

– Девочка, если ты еще раз откроешь рот, когда тебя не спрашивают, ты окажешься на месте тех ребят, которых повесили на воротах. Хочешь этого?

Девчонка, вжимавшаяся в спинку дивана, моргнула, из ее глаз моментально отхлынуло нагловатое высокомерие. Романов кивнул дружиннику:

– Бил зачем? Не шла – мог бы просто на плече притащить.

– Да не в этом дело, – буркнул тот. – Не удержался… У нее в комнате на стенах фотки висят, здоровущие, цветные… – Дружинник плюнул и замолчал. Но как раз вошедший Женька с кривой злой усмешкой достал нож и прямо на стене нацарапал печатными буквами: «ЭТО У НЕЕ ФИШКА. ОНА САДЮГА».

Девчонка, всматривавшаяся в Женьку, вдруг в ужасе пискнула совсем по-детски:

– Немой! – и стремительно подобрала под себя ноги, пытаясь, как ее брат, спрятаться внутри своего «взрослого» ночного одеяния.

– Если еще что-то тут испортишь – накажу, – сказал Женьке Романов. – Тут, скорей всего, санаторий сделаем, место удачное.

– Нельзя тут санаторий делать, – возразил дружинник, ударивший девчонку. – Моя воля – я бы тут сжег все.

– Посмотрим, – вздохнул Романов. – Но не гадить – это приказ в любом случае… Белосельский, вызови сюда Провоторова. Скажи, пусть переговорит коротко с освобожденными – и придет с докладом по теме. Я жду.