Мадонна миндаля - Марина Фьорато

Симонетта снова сидела у окна, глядя на дорогу. Увидев, как Манодората в меховом плаще, похожем на медвежью шкуру, поднимается по тропе к вилле Кастелло, она испытала такую радость и благодарность, что стремглав сбежала вниз на террасу и первой протянула ему в знак приветствия обе руки. Вряд ли она заметила, что этот ее жест словно повторил движение замерзших ветвей миндаля, тоже как бы потянувшихся к Манодорате своими темными пальцами.

ГЛАВА 24

СВЯТОЙ МАВРИКИЙ И ШЕСТЬ ТЫСЯЧ ШЕСТЬСОТ

Когда Бернардино впервые ступил в часовню миланского монастыря Сан-Маурицио, ему показалось, что он попал в тюрьму.

Это впечатление возникло у него еще утром, когда он, переодетый в монашеское платье, въезжал на скромном муле в городские ворота. Стражник, охранявший эти просторные, сохранившиеся со времен Древнего Рима ворота Порта Тичинезе, только махнул ему рукой, требуя, чтобы он поскорей проезжал, и не задал ни одного вопроса, так что Бернардино, набравшись наглости, даже благословляющим жестом перекрестил городских стражников. Но когда их пики снова скрестились — уже у него за спиной, — ему показалось, что он угодил прямо в ловушку. Милан был закрытым городом, вокруг него вились бесконечные четки тщательно охраняемых стен и ворот. Впрочем, с точки зрения архитектуры это был почти идеальный город: его улицы словно стремились продемонстрировать всему миру свое великолепие и значимость, длинные, широкие, с массивными зданиями из серебристого камня, на таких улицах нелегко было бы остаться незамеченным, не то что в лабиринте узких улочек старых средневековых городов. Гражданская утопия, столица Ломбардии была приспособлена для жизни богатых придворных, а не истерзанных чумой крестьян, согнанных сюда из родных мест. Бернардино ехал мимо изящной римской колоннады Сан-Лоренцо, прячась в холодной тени массивной приземистой базилики, носившей имя того же святого, и думал о том, что при всем блеске и новизне своей архитектуры, при всей широте улиц и перекрестков Милан в душе остается прежде всего городом античным. Римские корни чувствовались здесь во всем, новое шло рука об руку со старым, прошлое и настоящее занимали в жизни столицы Ломбардии одинаковое место, но в любом случае, это были великолепие и цивилизация, явно опередившие свое время. За шиворот Бернардино заползал утренний холодок, и он, передернувшись, плотнее запахнул сутану. Бледные лучи солнца еще не успели проникнуть на улицы Милана, и многочисленные архитектурные чудеса этого города выглядели пока довольно невыразительными, словно окоченели за ночь. Даже чудесный, выстроенный в стиле высокой готики собор Дуомо с целым лесом серебряных шпилей показался Бернардино похожим на ложе, утыканное гвоздями и созданное специально для того, чтобы его мучить. Он хорошо знал Милан, поскольку провел здесь немало счастливых лет в студии Леонардо, прежде чем тот взял его с собой во Флоренцию, а потом знакомство их прервалось, вызванное его венецианской ссылкой. Но сейчас Бернардино не испытывал никаких теплых чувств к этому городу, который некогда считал почти родным. Возможно, это было связано и с тем, что Леонардо несколько лет назад умер и больше уже не мог приветствовать здесь любимого ученика. А может, никакой иной город, кроме Саронно, уже не казался ему родным домом. Симонетта — вот та единственная гавань, к которой стремилось его судно, его причал был там, где была она, а сейчас он просто сорван с этого причала, и его носит по волнам, пока он не угодит в сеть. Впрочем, возможно, он туда уже угодил. Бернардино и впрямь чувствовал себя омаром, попавшим в горшок. И сколь бы ни был красив этот горшок и великолепен тот очаг, на который его вот-вот поставят, значения это не имело: как ни крути, а из ловушки не выбраться.

И все же далеко не все в этом городе казалось столь великолепным. К вечеру, пятками подгоняя усталого мула, Бернардино поднялся по Корсо Маджента к тому месту, где вроде бы должны были находиться монастырские ворота, однако, не обнаружив там ничего подобного, въехал в скромные воротца небольшого каменного здания, уверенный, что заблудился, перепутав наставления Ансельмо. Войдя затем в некое странное, почти кубическое помещение, он поразился, до чего там холодно и темно. Но стоило его глазам привыкнуть к полумраку, как он догадался, что стоит в предназначенной для мирян прихожей монастыря, а иллюзия кубического пространства создается высокой перегородкой, скрывающейся в темноте и почти достигающей ребристого сводчатого потолка. Открытое пространство над перегородкой свидетельствовало о том, что за нею имеются и другие помещения. Высоко над полом в стенах тянулись маленькие круглые окошки в местном стиле, столь любимом Лодовико Иль Моро, и свет проникал в помещение только через эти окошки. Бернардино сделал несколько шагов вперед, и каждый его шаг сопровождало гулкое эхо. Он внимательно осмотрел стены, которые ему предстояло расписывать, обнаружив между панелями две почти незаметные маленькие решетки и плотно закрытую дверцу. Похоже, только через эту дверцу и можно было попасть в прочие помещения монастыря. Пока он осматривался, дубовые двери, через которые он только что вошел, с грохотом захлопнулись под яростным порывом ветра, и художника охватило безысходное ощущение, будто он угодил в темницу. Чувствуя себя настоящим узником, Бернардино стал нервно искать какой-нибудь выход и наконец обнаружил в боковой стене одного из темных приделов, опоясывавших центральный неф, открытую дверь, за которой виднелось довольно просторное помещение, тоже прямоугольной формы, хотя и несколько вытянутое. Бернардино прошел туда, остановился посредине, под сводчатым потолком, и, крутя головой в разные стороны, стал осматривать пересекавшиеся над ним потолочные балки. Высокие пилястры уходили куда-то во тьму, и над ними некий художник, трудившийся здесь прежде, в порыве энтузиазма, значительно превосходившего его умение, изобразил «небеса» — золотые звезды на темно-синем фоне, — и теперь Бернардино казалось, что эти звезды кружатся у него над головой в насмешливом хороводе. Впрочем, впечатление, что он в темнице, прошло, но и свободы он пока еще не чувствовал. Просто эта чересчур яркая роспись и царивший в здании холод создавали ощущение, что находится он не внутри, а снаружи монастыря.

Честно говоря, по-настоящему тепло ему не было с тех пор, как Симонетта разомкнула тогда свои объятия. Весь дрожа от холода и усталости, Бернардино тяжело плюхнулся на ближайшую скамью и уронил голову на руки: он испытывал настоящий ужас перед тем, что ему предстояло здесь сделать. И зачем только он на это согласился? Разве он, чувствуя себя совершенно мертвым внутри, сможет оживить это место с помощью кисти? А ведь расписывать ему придется два центральных нефа и бесчисленные боковые часовни! Ответит ли ему кисть, когда он снова возьмет ее в руки, или же его связь с искусством исчезла вместе с утраченной любовью? И где, черт побери, все эти монахини?! Он замерз и устал до потери сознания. Из-за навалившейся на него чудовищной усталости ему хотелось лечь прямо на ледяной каменный пол и уснуть.