Узнай себя - Владимир Бибихин

Согласно мифу психоаналитики и психиатры человеколюбивые мученики, страдальчески принимающие на себя напор душевного хаоса пациентов, которые выбились из упряжи рассудка. Но самый гибельный душевный развал имеет над самой совершенной разумной устроенностью то преимущество, что дает чувство безотчетной самодостоверности жизни, какого в рационализированной сфере не бывает. Не вполне рационализированное существо потому и страдает и теряет себя, что еще стоит на первобытной достоверности. Это не значит что страсть обязательно хороша. Но вполне рационализированная жизнь теряет свою достоверность. Со скоростью цепной реакции фермент рациональности может захватить весь социум, и тогда беспредпосылочной достоверностью жизни каждый будет обладать лишь в той мере, в какой вокруг него еще сохранится исчезающая порода людей, открытых для слепой страсти.

Не прикоснувшись к безотчетному, мы не можем ни в чем удостовериться. Опыт абсолютного начала единственная опора, на которой утверждается вера. Неужели страх невроза отпугнет от этого опыта современных святых? Вера не имеет отношения к разуму. На забытость этого знания указывает распространение в верующей среде легенд о священниках, которые замечательные ученые, и о выдающихся ученых, пришедших к вере, как если бы первенство в рациональном знании, вообще всякое относительное первенство было как‑то связано с опытом абсолютного начала или как‑то подкрепляло и удостоверяло его. Прорыв к бытийному основанию конечно дает основание и для научного познания сущего, а точная наука не может не подводить к вере; но начало одиноко, оно не нуждается ни в какой науке, ни в каком разуме, ни в эволюционном, ни в революционном развитии: оно просто начало и каждый раз начинается заново. Тейяр де Шарден по поводу своего откровения о присутствии божественной энергии в мире описывает самочувствие выхода к абсолютному началу, переживание совершенно нового, безотносительно первого: «Но как возможно, что оглядываясь вокруг, еще упоенный тем, что мне явилось, я вижу себя как бы единственным во всем человеческом роде? единственным, кто увидел?.. и значит неспособным, если меня спросят, указать ни одного автора, ни одной книги, где можно было бы в ясной формулировке узнать ту чудесную диафанию, которая преобразила все перед моими глазами?»

Мы тут же видим, как трудно для современного ума выдержать невесомое напряжение прорыва и простор воли. Ощутив себя словно идущим по поверхности воды, обнажившееся беззащитное сознание начинает бродить и из простора сверхразумной чудесной воли падает в порядок рациональной определенности, из‑за чего весь опыт становится вдруг сомнительным и даже нескромным. Тейяр вдруг начинает почему‑то говорить о том, что его откровение подготовлено «эволюцией» (спрашивается, а чудесное в нем — тоже подготовлено эволюцией?) и посетило его по чистой случайности ввиду «счастливого сочетания темперамента, образования и окружения» [57] (тогда может быть стоило все же полистать книги и журналы чтобы найти нечто возможно не столь же счастливое, но во всяком случае идейно очень близкое?).

Продирание сквозь бесчисленные и тугие оболочки защищенной рациональной самости с ее свободой к беззащитности жизненного простора и воли — трудно и страшно. Меня цепко держат все исторические и местные связи, из которых я, здешний и теперешний, собственно говоря только и состою. Ведь дело вовсе не в том, о чем грезят благодушные теоретики свободы, — развернуться на готовом просторе, спрямив (спланировав) досадные иррациональные углы. Речь идет о добывании простора, которого в природе я нигде не вижу и который мне остается творить только прямо из моего оцепенения, и неоткуда больше. Прорвать оцепенение, когда я только из цепей и состою, значит взорвать изнутри само это я. Если так, движущей силой прорыва не может быть ни я ни его свобода; наоборот, я с его невольной свободой будет цепенящей и сковывающей силой, а прорываться будет то, чего еще нет, чего не видно ни мне ни другим ни во мне ни в других, что никак не определено, что определяется как неименованное. Короче говоря, если во мне поистине ничего нет кроме здешности и теперешности, если я пучок связей, то прорываясь я топчу себя, гублю себя, не попутно, а в корне. Недаром с таким безотчетным ужасом смотрят на человека, выходящего из мира. Так солдаты могут смотреть на место, где только что стоял товарищ, а теперь воронка от бомбы. Человек из семейного, из приятельского круга вдруг уходит неведомо куда, где его не достать, оставляя после себя чистый простор, откуда правда еще раздается его голос, но словно уже и не его, непредвиденный, явно существующий здесь и теперь и тайно извне обогащающий состав здешнего и теперешнего нездешним избытком. С еще большим удивлением должен смотреть такой человек на самого себя.

Благодушные проповедники любят успокоительно говорить о знамениях и знаках, расставленных на пути обращения. Хотя они правы, велико подозрение, что сами они трудным путем не ходили, иначе знали бы, что все знаки прочитываются только со стороны противоположной направлению путника, так что пока он глядит вперед, они ему не видны, а оглядываться назад ему часто запрещено. По честному все говоримое о защищенности, определенности, именованности мирского я крайне условно. В пленном бытии вообще все воображательно и условно, в том числе между прочим и оцепенелость. Хотя оставаясь в миру мы неким образом именуем все, в строгом смысле непонятно, на каком основании и по какому праву мы это делаем. Со здешней точки зрения ни одного истинного знамения и начертания прочесть невозможно. Все, что мы именуем отсюда, гадательные и произвольные отголоски. Все здесь, и «защищенность», и «определенность», и «названность», а не только я, приходится брать в кавычки. Обо всем мы знаем понаслышке, ничто не удостоверено, все может оказаться своей противоположностью. Что мы назвали защищенностью, окажется сном над пропастью; что казалось определенностью, обернется привычкой; что казалось именем, проявит себя голым самозванством; что назвалось моим я, по сути выдумка другого, неведомого нам. Наоборот, что казалось выпадением из надежной определенности, может оказаться единственным просветом в театральной кулисе, через который проглядывает, как все обстоит в действительности, и благодаря которому в темном зрительном зале все‑таки еще видно.

Жизнь не сказка, а выход к ней из царства сна происходит по законам волшебной сказки. Мы ищем то, не знаю что, и найти это всегда дано лишь единственному, младшему, то есть нам самим. Каким недоверием должен быть охвачен современный образованный горожанин, какое головокружительное сомнение испытать, сколько раз ущипнуть себя, не снится ли, когда жизнь показывается ему в невесомых очертаниях волшебной сказки; и как он раньше тысячу раз отмахнется от наваждения, прежде чем доверившись легкому движению в завороженной глубине делать по туманной догадке загадочные ему самому шаги, ощущая перенос опоры жизни в зыбкую прозрачность.

Но выбора нет. Кто не выступит в эту дверь, тонкую и призрачную, того подстережет отчаяние.

«Твердо держите в душах ваших, что вы не видели никакого образа в тот день, когда говорил к вам Господь на Хориве из среды огня.»

Тем, чьи недовольные голоса я уже давно слышу, кто щитом своего благополучия выставляет священное Имя, тоже грозит стать добычей отчаяния. Вы думаете что оградили себя, отдав первенство не мирским идолам, а Тому, Кто всегда и во всяком случае один среди всех первый. Но один же из всех Он как раз такой, что целым и чистым обратно вручает вам ваше первенство. А вы принимаете от Него этот дар? полноту самих себя?

Вам кажется, что в Нем вы нашли для себя нечто уже не подлежащее шатанию, недвойственное, нечто такое, с чем вы проторенной дорогой войдете в спасенный мир. Вы чувствуете за собой право говорить так. Во–первых, непреходящее и вечное существует же, так не одна вера учит, его ожиданием в сущности только и живут люди. Во–вторых, так учит уже не только вера, тут соль любого человеческого действия, вечное не остается в запредельных сферах, оно воплощается в плоти и крови, почему бы отчасти и не в нас? В–третьих, нам даны обетования, что мы достигнем спасения, и мы получили его залог.

Да, но умозаключать отсюда к достоинствам нашего я мы не имеем никакого права Утешать себя мыслью, будто где‑то в складках нашей личности есть реальный и утвержденный начаток спасенного Царства, значит обманывать себя. Да, твердое и надежное существует. Но искомый нами строй и утверждение истины не в обладании, а в противоположном, трезвом сознании, что не есть и не было утвержденной крупицей вечного Царства никогда и ничто в нас. Не есть и не было, потому что будет.