Семья Наливайко - Федор Кравченко

— Нет, это было стихийное бегство. Ну, черт с ним. Мы тебе поручим учет труда в колхозе. Но помни: ты не только учетчик и счетовод, — ты и агитатор. Вразумляй людей, чтобы они в первую очередь колхозное хозяйство восстанавливали. От этого и личное благополучие зависит…

Он вдруг пожал мне руку:

— А за участие в партизанской борьбе против оккупантов выражаю тебе большевистское спасибо!

Я мог разреветься в эту минуту, но одно обстоятельство предотвратило такой позор: мне вдруг показалось, что руки у Полевого трясутся, как у дряхлого старика. Приглядевшись, я убедился, что его руки действительно трясутся. Нервная дрожь. Следствие контузии или ранения…

Я не спрашивал, отчего это. А сам он ничего не говорил о себе. Он прятал свои руки в карманы или старался ухватиться за что-нибудь. Больше всего они дрожали, когда им нечего было делать. Но он находил им работу…

Я тоже не бездельничал. Тяжело было сознавать, что нет ни матери, ни братьев и невесток… никого… Но душа радовалась. И не только потому, что в Сороки пришла мирная жизнь, — Полевой поднял во мне дух. Конечно, я далек от того, чтобы хвастаться своим партизанским прошлым, но ведь сам Полевой сказал, что и я боролся против оккупантов!

VIII

Мне стало как-то легче. Поселившись в своей полуразрушенной хате, я уже не так ощущал одиночество. Нет, право же, жизнь хороша!

Каждое утро я спешил на станцию, с тревогой ожидая приезда матери. Ведь она знает, что Сороки уже освобождены.

Стоило мне увидеть выходящих из вагона людей, как сердце готово было разорваться от волнения. В каждой пожилой женщине я видел мать.

Однажды из товарного вагона вышли две женщины и мужчина. Они торопливо выгружали ящики, чемоданы. Пожилая женщина сняла платок, и ветер растрепал седые волосы. Я бросился к вагону, думая: откуда это у матери такие добротные чемоданы?

Но я ошибся: это была теща Клима Стокоза. Он благополучно вернулся в Сороки с женой и тещей. Меня поразила его поспешность. Подойдя к нему, я поздоровался. Он без особой радости сказал:

— Ого, значит, ты жив остался? А говорили: помер. Погиб, мол, геройской смертью. Я даже подумал: вот дурачина — надо ж было ему остаться в Сороках. Ты уж извини меня…

Он предложил мне курево и, кажется, рад был, что я отказался. Он был расторопным человеком — как-то сразу нашел и «носильщика» и повозку. Он деловито перевозил свои вещи в сохранившийся, несмотря на пожары, домик (повезло человеку!). У него во дворе сгорели только курятник и амбар, но это не очень огорчало Стокоза. Рассматривая свой двор, он говорил:

— Маленько пострадали, но черт с ним, с этим добром. Главное — жизнь, браток. Обо мне здесь тоже протрезвонили: вроде под бомбежку попал. Я ведь в самый последний момент «выковыривался»… И все же, как видишь, уцелел.

Я умышленно припугнул его:

— Фашисты еще могут налететь на Сороки.

Он рассмеялся:

— На кой черт им этот населенный пункт… в глубоком тылу. Тут даже скоплений поездов не бывает. Да и станция от моего домишки, слава богу, не так уж близко.

Он вдруг расхвастался:

— Думаешь, я без коровы вернулся? Ого, что я, идиот, чтобы в такое время без молока остаться?

— Ты корову малой скоростью отправил? — спросил я.

— Зачем малой? — Стокоз, кажется, не замечал моего насмешливого тона. — Надо быть дураком, чтобы корову везти черт знает откуда. Я продал ее. Вот она вся, голубушка. — Он похлопал себя по карману и продолжал: — Думаю в этих краях купить и корову и поросят… Ведь не все оккупанты сожрали.

Он в самом деле купил корову и поросенка. Через все село он гнал корову. Поросенок визжал, а Стокоз улыбался, покрикивая на него: «Чего ты? Может, недоволен, что немцам в борщ не попал?»

Потом оказалось, что у Стокоза двое поросят, — второго он обнаружил у себя во дворе.

Он покрыл свой домик камышом, затем расширил сарай. Однажды он встретил меня на станции и позвал к себе в гости.

— Все мамку ждешь? Эх, дурачина! Поседел весь, как бобер, а мальчишкой остался. Ну, давай по чарке выпьем. За то, что выжили.

Жена Стокоза видела, что я голоден, как бездомный щенок. Она улыбалась, предлагая закусывать ветчиной, консервами, колбасой. И жена и теща Стокоза смотрели на меня с жалостью. Стокоз продолжал откровенничать, показывая свои «трофеи».

Ему не давали покоя доходы одного вербовского бухгалтера, ставшего в дни войны попом.

— Прибыльная статья, — шутил Стокоз, понижая голос, — люди теперь столько поминок справляют… Может, и мне поступить на духовные курсы? Начихал бы я тогда на колхоз…

Я напомнил ему, что Анна Степановна не могла вовремя уехать из Сорок по его вине. Стокоз не давал мне говорить.

— Что ты лепечешь? Она дура набитая. Зачем лезла не в свое дело? Ну, мне, брат, некогда. Я у шурина яловку взял на полдня да свою впрягу, поеду за сеном на луг. Сена сколько хочешь в стогах стоит. Оккупанты не успели вывезти.

Он снова заговорил о жизни:

— Эх, главное — жизнь, Андрей! Я до последнего дня боялся. Но теперь, когда такие победы у нас, можно жить спокойно. Вот только сеном запастись надо, а то Сидор Захарыч приедет, так на все наложит запрет…

Когда он собрался выйти во двор, к нему с запиской от председателя сельсовета прибежал Степа. Стокоз долго читал нацарапанную карандашом записку, размышлял, поглядывая из окна на стоявшую у ворот корову шурина. Наконец сказал:

— Могу и не подчиняться Полевому. Подумаешь… Я его не избирал!

— Все равно, он начальник над всеми, — шмыгнув носом, авторитетно произнес Степа.

Я прибавил от себя:

— Полевого все село избирало.

— Пускай село и подчиняется ему, — возразил Стокоз. — А меня как избирателя он не касается. Меня не спрашивали, буду ли я за Полевого голосовать Может, я дам ему отвод? И что это за такая демократия?

— У нас Советская власть, — сказал Степа.

— Да помолчи ты, желторотый! — рассердился Стокоз.

Он, этот длинный, извивающийся ужом человек, и до войны похвалялся своей независимостью в суждениях, а теперь и вовсе никого не признавал. Но записка Полевого все же лишила его покоя. Он вновь ее перечитывал, кривя тонкие, сизые губы. Степа, беззастенчиво разглядывая привезенное Стокозом добро, проговорил:

— Демьян Мамалыга тоже супротив Советской власти пошел, так Полевой упек его. Арестовали…

— Гад! — нервно воскликнул Стокоз и тут же прибавил, чтобы мы не подумали, что он ругает председателя сельсовета. — Гаденыш ты, а не хлопец. Ну, добре, на тебе пряник и беги к нему, скажи, что вечером приду…

— Сейчас надо! — упрямо проговорил Степа.

— Некогда сейчас. Видишь, корова на улице.

— Подождет, — сказал Степа ухмыляясь. — Она ж не председатель, от нее никакой нахлобучки» не будет…

Стокоз вынужден был пойти в сельсовет.

— Пойдем, — предложил он мне, — подтвердишь, что я на полдня корову взял. Я ж не могу шурину за простой платить…

Полевой беседовал с пожилой колхозницей, когда мы вошли в полутемную хату, которую кто-то в насмешку назвал «председательским кабинетом». Освободившись, Полевой поздоровался с Климом Стокозом, но не стал пожимать ему руку.

— Извини, — сказал он, — руки у меня трясутся. Контузия.

— Понимаю, — проговорил, кивая головой, Стокоз. — Это я понимаю.

Полевой внимательно посмотрел на Стокоза, как бы желая проверить, сильно ли тот изменился за время войны. Стокоз сидел так, словно его все время кусали блохи. Его длинное тело извивалось, он ерзал на скамье.

— Что думаешь делать? — спросил Полевой.

— Да вот за сеном собрался, — сказал Стокоз. — Андрей, подтверди, что корова шурина…

— Постой, я о другом спрашиваю, — перебил Полевой. — Чем думаешь заняться у нас в селе?

— Чем заняться? — Стокоз почесал в затылке, усмехнулся. — Что надо, то и буду делать.

— Надо в первую очередь колхоз восстанавливать, — сказал Полевой.

— Так я в счетоводы пойду.

— Этим у нас пока ведает Андрей Наливайко. Нам здоровые мужчины нужны для вывозки навоза, сбора инвентаря. И, само собой, в настоящий момент надо строить. Ты когда-нибудь плотничал? Умеешь держать топор в руке?

— Собственный сарай сам расширял, — похвастался Стокоз.

— Стало быть, и на колхозном строительстве оправдаешь себя. Так вот, Клим, о прошлом твоем пока не будем говорить, оставим вопрос открытым. А если хочешь, чтоб коллектив считался с тобой как с односельчанином, сразу же бери топор и иди к свинарнику. Там надо перегородки ставить. Будем свиней разводить в первую очередь, это прибыльная статья.

Стокоз перестал извиваться, длинное лицо его покрылось темными пятнами. Все еще как бы прижимая его взглядом к стене, Полевой сказал:

— Слух до меня дошел, что в твоем дворе случайно уцелел поросенок… один из тех, которых гитлеровцы для себя выкармливали. Так что надо отнести его на колхозную свиноферму.