Вернуть Онегина. Роман в трех частях - Александр Солин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однажды он перестарался, и наутро она, смущаясь и краснея, попросила его впредь быть осторожнее, потому что… потому что… ну, в общем, она… ждет ребенка.
«Что, правда?» – не сразу спросил изменившийся в лице Клим.
«Климушка, Климушка, ты не думай, мне ничего от тебя не надо, это мой ребенок, и если ты против – я уйду!» – заспешила она, путаясь взглядом в непроницаемом узоре его лица.
«Какой срок?» – невозмутимо поинтересовался он.
«Четыре месяца…»
«И ты молчала?!» – с невыносимым упреком глянул на нее Клим и вдруг порывисто обнял и спрятал на груди.
«Готовься к свадьбе!» – услышала она откуда-то сверху.
И пока ошалевшая от невозможного, пугающего счастья Алла Сергеевна готовится к назначенной на конец сентября свадьбе, взглянем на события прошедших семи месяцев, что незаметно протекали параллельно ее радости. Собственно говоря, ничего громкого за пределами ее личной жизни за это время не случилось – так, мелкая звездная пыль. Однако существенно изменилось положение фигур на шахматной доске ее жизни.
Ну, во-первых, сама она теперь готовилась превратиться из пешки в черную королеву и встать рядом с черным королем, защищенным, как он уверял, надежной свитой, которая отныне становилась и ее свитой.
Во-вторых, гораздый на стремительные выпады слон по имени Алик отныне держался от нее в стороне, выказывая ей оттуда всяческое почтение. Ему она сказала: «Алик, дорогой, извини, что не приглашаю на свадьбу: там собираются одни родственники…». «Да что я, мать, не понимаю что ли! – отвечал Алик, прекрасно понимая, о каких родственниках идет речь. – Поздравляю и желаю тебе всяческого счастья! Нет, честно!». «Имей в виду, на наши с тобой дела это никак не влияет!» – заверила его Алла Сергеевна, на что он проницательно заметил: «Ладно, там видно будет…»
В-третьих, произведя самое досадное впечатление своими неверными и слабыми ходами, с доски после рокировки исчезла Сашкина ладья. Ее исчезновение породило в ней угрызения и контр-угрызения совести – и то, и другое, впрочем, в необременительных дозах. Встреть она его тогда, в августе девяносто третьего, она бы сначала как честная девушка повинилась: мол, прости, Силаев, ничего личного, никакая это не месть, просто так получилось. Ты, между прочим, сам виноват. Как поется в моей любимой песне: «Ты любви моей не сумел сберечь…» Учись у других, как это делается! А если уж совсем серьезно, то ты предал меня дважды: первый раз, когда бросил, а второй – когда не захотел за меня побороться. Да, да, не захотел, и обстоятельства здесь ни при чем! Обстоятельства, Санечка, всегда сильнее нас! Но на то нам и дается любовь, чтобы их преодолевать! Вот и выходит, что ты не любил меня ни тогда, ни после! У тебя на уме всегда была одна кобелятина! И в Москве ты сошелся со мной только для этого! А я-то, дура, думала, что смогу тебя простить! И слава богу, что ты такой, какой есть, иначе бы я не встретила моего мужчину. Все, Силаев, все: отпусти меня, забудь и до свиданья, а вернее, прощай!
Тут бы она вскинула очи к небу и картинно перекрестилась:
«Слава тебе, Господи, что я не отняла его у жены! Ничего, заведет себе другую любовницу и переживет как-нибудь!..»
Далее, в-четвертых. Где-то далеко, за пределами доски, маячила мать и подруга Нинка, и чтобы вернуть их в игру, она выписала их на свадьбу, обязавшись оплатить проезд и проживание. Обе с удовольствием явились и поселились у нее в квартире. Марья Ивановна, оценив достижения дочери, в том числе и здоровую беременность, пришла в восторг и во время приватного ужина с будущим зятем беспрестанно повторяла: «А я всегда знала, что моя Алка – девка толковая!» С чем Клим, с улыбкой поглядывая на Аллу, охотно соглашался.
Марья Ивановна, которая к тому времени давно уже рассталась с кувалдой и работала на легкой работе, была очарована Климом (для нее – Володенька, Владимир Николаевич) и до метафизического испуга поражена удивительным сплетением его судьбы с судьбами ее мужа и дочери. Во время того же ужина Алла Сергеевна с Нинкой намеренно оставили их наедине, и они долго и негромко говорили об ее отце. После разговора Марья Ивановна сжимала в железных объятиях Клима и дочь, плакала и причитала:
«Господи, я же совсем его не знала, совсем не знала! Надо было потерпеть, потерпеть надо было, вот и все! Ему же было так тяжело, так одиноко! Господи, прости меня, дуру деревенскую!..»
В-пятых, это друзья Клима и их подруги, которые отныне сгрудились вокруг нее и в которых ей еще предстояло разобраться, кроме, пожалуй, двух его самых близких друзей – уже известного ей Степана (в миру Николай Степахин), его боевого заместителя, и Маркуши, перенесшего с Клима на нее часть нешуточной заботы по безопасности.
В-шестых, все прочие пешки, чье положение никак не влияло на расстановку вышеперечисленных фигур, и в-седьмых, тайные и явные враги Клима, а значит, наизлейшие враги ее счастья и благополучия.
Кроме всех названных, на доске утвердилась еще одна важная фигура – ее ателье, или, как снисходительно именовал его Клим, «потешное» ателье. Сама же Алла Сергеевна так не считала и относилась к нему, как к суверенному царству моды, в котором четыре портнихи и наладчик пестовали немногочисленных, но благодарных поданных обоего пола. Ее повседневное царствование среди цветного вороха лоскутов, перемешиваемых калейдоскопом дней, и составляло суть событий, что до краев заполняли прожорливый, никогда не терпевший пустоты сосуд ее жизни.
Именно там незатейливые подруги его друзей пожелали сшить себе по случаю ее свадьбы вечерние наряды. Именно там шилось ее свадебное платье с завышенной талией и юбкой до пола, в струящихся складках которой прятался ее Масик. Тонкие лямочки и неглубокий прямой вырез оставляли достаточно места для игры бриллиантового ожерелья, отражающего блестящие подачи крупных живых сережек.
Они скромно расписались тридцатого сентября одна тысяча девятьсот девяносто третьего года от рождества Христова, и малолетние святые мученицы Вера, Надежда и Любовь были их свидетельницами со стороны небес.
Свадьба состоялась в том самом ресторане, где они с Климом обедали первый раз. От обилия торжественных мужских персон в темных костюмах и белых рубашках у нее рябило в глазах. Их обычно отчаянные и грубоватые спутницы, одетые в тот вечер в благородные придворные платья, выглядели дорогой оправой для драгоценной сверкающей королевы. Вполне возможно, что мужчины, глядя на своих облагороженных подруг, впервые уловили эстетическую эманацию того достатка, что достался им опасным и не вполне праведным путем.
Со стороны свадьба напоминала, скорее, чинное торжественное собрание, чем буйное национальное языческое действо, что неудивительно, учитывая состав участников. Впрочем, это вполне устраивало пятимесячную беременность Аллы Сергеевны и ее негромкую натуру.
В праздничном регламенте чувствовалась железная рука невидимой иерархии. В установленном в соответствие с заслугами порядке ораторы в разных концах стола вставали, изрекали немногословные прочувствованные поздравления и вручали подарки, которые она потом разбирала три дня. Она слушала их тяжелую речь, смотрела на их дубленые лица и думала, что такие люди не станут подчиняться, кому попало, а стало быть, если они выбрали Клима, то и ее выбор верный.
Ближе к полуночи Клим, не дожидаясь, пока чинные посиделки сменятся половецкой ночной гульбой, обошел гостей, с каждым попрощался, и новобрачные в сопровождении Маркуши и еще одной машины отправились на некую квартиру, где им предстояло провести брачную ночь, о чем Клим предупредил ее утром, велев бросить в машину необходимые домашние вещи.
Приехали и остановились на тихой незнакомой улице. Через высокую входную дверь попали в чистое, светлое парадное с охранником на посту и по широкой лестнице поднялись на третий этаж, где распрощались с Маркушей и охранником. Клим достал ключи, открыл массивную, красного дерева дверь и ввел Аллу Сергеевну в прихожую. Там он взял ее на руки и они, включая общими усилиями свет, обошли четыре обставленные новой мебелью комнаты и просторную кухню. Остановившись посреди огромной гостиной, он сказал то, о чем она уже начинала догадываться:
«Это мой свадебный подарок моей любимой жене…»
И она, обвив руками его шею и прижавшись щекой к его щеке, пробормотала, не сдерживая слез:
«Климушка, родной мой! Я так тебя люблю – ты не представляешь, как я тебя люблю!..»
Нет, в самом деле, об этом невозможно вспоминать без влажных ресниц и почтительного умиления. Как удивительно, неправдоподобно и невообразимо соединились их пути! Нет, нет, здесь обязательно следует помолчать и прислушаться к тому, как алые паруса золушкиного счастья наполняются благоговейным порывом признательности. Ах, Климушка – ее милый, любимый, закаленный судьбой боец с седою головой!
Дайте, дайте же проглотить благодарный комок…
