Вернуть Онегина. Роман в трех частях - Александр Солин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он взял ее за плечи, посмотрел в глаза, затем привлек к себе и сказал:
«Аллушка, ты у меня лучше всех! Таких как ты больше нет!»
Он, конечно, подарил ей богатое колье и кольцо, и она присоединила их к прочим украшениям, которыми он ее и без того избаловал. Вдобавок он вручил ей модную, стильную игрушку – мобильный телефон “Nokia 1011”, который был ей, в сущности, бесполезен, но удовольствия доставил гораздо больше, чем бриллианты. А чем, скажите, еще возможно было побаловать женщину в то смутное, одичалое время? Не ваучером же и не банковским вкладом в доморощенном банке на курьих ножках!
В тот год в Москве громко стреляли. У Клима было лежбище и, наверное, не одно, о которых не знала даже она. И если он их от нее скрывал, то только для того, чтобы держать ее подальше от своих дел, которые в те годы совпадали с линией огня. Сама она под присмотром Петеньки и приставленной ей в помощь домработницы жила в новой квартире, и в появлениях там Клима не находила ни малейшей регулярности – он мог не являться два дня, чтобы потом приехать ночью, тихо пробраться в квартиру и переночевать на диване, а утром, поцеловав сонную жену и толстощекого сына, вновь исчезнуть на два дня.
Его заботливость в лице Петеньки и домработницы следовала за ней по пятам. Стоило ей или сыну обнаружить малейшие признаки недомогания, как тут же возникал милый внимательный доктор и устранял жалобы. И даже если у них не было жалоб, добрый доктор возникал впрок, чтобы осмотреть и поинтересоваться, есть ли у них жалобы. Слава богу, молока у нее хватало, Санька хорошо ел и спал, и основная ее забота заключалась в том, чтобы отвлечься от черных мыслей.
Ни телевизор, ни книги, ни прогулки в сопровождении вооруженного Петеньки не помогали, а лишь обостряли ее впечатлительное одинокое воображение. Положение усугублялось практически полным отсутствием подруг, которым она в том или ином виде могла бы излить душу, дабы удалить оттуда излишки тревоги. Конечно, она могла бы приглашать к себе Марину Брамус – до родов она с ней часто и помногу говорила о разном, но та попадала в категорию случайных людей, приглашать которых в целях безопасности ей было строго запрещено.
«Как у вас дела?» – спрашивала Алла Сергеевна Петеньку, и тот веселым, неизменным «Все путем, Алла Сергеевна, все путем!» подтверждал свою принадлежность к заговору молчания.
«Тут по телевизору сказали, что вчера еще кого-то убили…» – говорила она ему, не особо рассчитывая на комментарии.
«Да не слушайте вы их, Алла Сергеевна! Ну, подумаешь, кого-то по пьянке грохнули! Бывает…» – отвечал Петенька, с надежностью могильной плиты храня новость о том, что на днях подстрелили трех пацанов из их команды.
Когда у нее выпадала редкая возможность прильнуть к мужу, первое, что она ему говорила: «Я все время за тебя переживаю, Климушка!»
Он хмурился и пытался быть строгим:
«Перестань нервничать, Алла! Хочешь, чтобы у тебя пропало молоко? Успокойся, ничего со мной не случится!»
Его утешений хватало на время их встречи, и, дождавшись, когда он уйдет, черные мысли возвращались. Кончилось это тем, чем и должно было кончиться – у нее в самом деле пропало молоко. Обиженный Санька отказывался брать бутылочку с искусственной смесью и орал так, что звенело в ушах.
Добрый доктор, не найдя у матери причин в области телесной, предположил их наличие в области душевной, о чем и наябедничал Климу. Клим неожиданно приехал домой, молча прошел к источнику крика, взял его на руки и принялся ходить с ним по комнате. Санька, которому уже было около трех месяцев, вдруг успокоился и, таращась на отца, принялся сосать свой палец. Клим сунул ему рожок, и он, морщась и выплевывая, кое-как одолел половину. Когда он уснул, Алла Сергеевна впервые познала гнев мужа.
«Алла, что ты творишь! – гудел мрачный Клим, расхаживая по гостиной.
– Я что – должен не отходить от твоей юбки? Я тебе кто – пудель дрессированный? Ты хоть понимаешь, что обо мне товарищи будут думать? Что же, выходит, правильно они меня отговаривали от женитьбы? Правильно говорили: «Баба на борту – не к добру!»? Выходит, я что, должен тебя, как Стенька Разин выбросить за борт, так что ли?»
Тут она расплакалась, и он, не выдержав, бросился к ней и спрятал у себя на груди.
«Аллушка, Аллушка! – бормотал он. – Ну, прошу тебя – перестань психовать! Мне ведь и так нелегко, понимаешь? Мне нужна холодная ясная голова, а для этого я всегда должен знать, что у вас все в порядке! Понимаешь?»
«Понимаю! – ослабла она у него на груди. – Климушка, Климушка, миленький мой, я пытаюсь не думать, но у меня ничего не выходит!»
«Привыкай, Аллушка, привыкай!» – строго гудел Клим.
«Но к этому невозможно привыкнуть, Климушка!..»
И это правда. Даже сегодня ей иногда снится, что с Климом, которого уже нет, что-то случилось. Да, верно: с одной стороны ее расчет оправдался – ребенок в ощутимой мере восполнял отсутствие мужа, но с другой стороны, черные мысли почему-то стали еще чернее. Эти несколько месяцев после родов засели в ее памяти скользкой обжигающей медузой.
«Тебе надо отвлечься, – говорил тем временем Клим. – У меня на примете есть нянька, которая может сидеть с Санькой между кормлениями. А ты начинай наведываться в ателье. Глядишь – и отвлечешься. А дальше посмотрим. Есть у меня одна идея, уверен, тебе понравится…»
«Какая идея, Климушка?» – вытирая кончиками пальцев слезы, обратила она к нему доверчивое лицо.
«Очень большая и нужная! – улыбнулся он. – Швейную фабрику откроем! Справишься?»
«Климушка! – раскрылись ее глаза со слипшимися ресницами. – А разве такое возможно?»
«В наше время все возможно, если не нервничать!» – улыбнулся он и, не удержавшись, припал к ее припухшим губам, открыв ими еще одну внятную и легко читаемую страницу ее воспоминаний – альковную, так сказать.
6
Дело в том, что несмотря на успешные роды, врач, принимавшая их, нашла у нее опасность осложнения, о чем и сообщила при выписке Климу, строго наказав приступать к супружеским обязанностям не раньше чем через три месяца. «Потерпи, потерпи, голубчик!» – заявила седая повитуха, своим опытом и положением заслужившая право быть на строгой ноге и с властями, и с бандитами. Алле Сергеевне же она сказала: «Будет совсем невмоготу – дай ему, что он хочет, но не раньше, чем через два месяца и осторожно, без лишнего усердия! До этого же срока выпускай из него пар, как умеешь! Поняла?» «Поняла!» – кивнула головой Алла Сергеевна, которой в тот момент не то, что заниматься – думать об этом не хотелось.
И не думала, и не занималась, хотя прижимаясь к нему перед сном, ощущала телом его твердое, изнывающее желание. Еще бы: после родов она расцвела и поправилась – ровно настолько, чтобы округлиться до аппетитной обольстительной женственности, подкрепленной тонким божественным ароматом кормящей самки. «Климушка! – шептала она, трогая его силу. – Хочешь, я тебе помогу?» «Помоги, Аллушка, помоги… – смущенно отвечал он. – Это просто мучение какое-то – быть с тобой и не любить тебя…» И она помогала.
Кстати говоря, коли уж речь зашла о женском вспоможении, то позвольте отвлечься от казенно-денежного и для обозначения нужды в обуздании вставшего на дыбы коня вернуть слову его коренной, спинномозговой смысл – великодушно-милосердный. В этой связи стоит заметить, что как ни основателен был повод и как ни велико было желание Аллы Сергеевны испробовать мужний сок, что-то подсказывало ей, что делать этого ни в коем случае нельзя, как и намекать на саму возможность такой услуги. Следовало дождаться, пока он не попросит о ней сам, да еще и не сразу согласиться.
Кроме совета, врач снабдила ее модными противозачаточными таблетками. «Начни принимать через два месяца!» – велела она, что Алла Сергеевна и сделала.
«Климушка, пойдем, ляжем! – оторвавшись от него, придушенным голосом позвала она. – Уже можно!»
«Нет, Аллушка, нет! – заупрямился он. – Потерпим еще неделю…»
И уехал от греха подальше.
Через три дня у нее появилось молоко, а еще через неделю Клим с друзьями что-то там, наконец, порешил и вырвался к ней на несколько дней.
Покормив и уложив сына, она, мягко ступая, пришла к мужу в розовом свете ночника – с утомленно-растрепанными прядями, в незапахнутом халатике поверх полупрозрачной ночной рубашки, с голыми руками, босиком и с запахом молока на груди. Едва она успела обнажиться и лечь, как он тут же завладел ее набухшей грудью и, кажется, опустошил ее – так жадно и ненасытно он к ней припал. Она сразу сомлела – никогда еще он не атаковал ее так страстно и ощутимо. Его руки, прокладывая путь твердым губам, тяжело и требовательно оглаживали и мяли ее налитое упругой молочной сдобой тело, и она, запрокинув голову, охотно и покорно подставляла себя, испытывая новые, острые, приправленные материнством ощущения. И вот совершенно немыслимое еще вчера достижение: он добрался до входа в святилище, из которого явился на свет его сын, и, преклонившись, принялся зацеловывать горячие, влажные врата. Ей показалось, что жадным ртом своими он поедает саму ее жизнь, которая, если его не остановить, вот-вот кончится. Не пуская рвущийся наружу стон, она побелевшими тонкими пальцами вцепилась в простыню и с сухим беспорядочным шелестом завозила по ней пятками. В ответ он еще крепче впился в нее и проник между створок. Сопровождая сладкую пытку мучительным глиссандо, она выгнулась в одну сторону, в другую, но он, не отрываясь от ее бедер, следовал за ней, и тогда она, раскинув руки, закатив глаза и мотая головой, сдавленно залепетала: «Ой, ой, не надо, Климушка, не надо, умру сейчас, умру!..» Его губы беспорядочно заметались по ее горячему телу, обжигаясь и отыскивая на нем прохладу, пока вместе с ним не оторвались и не воспарили над ней. Там он на секунду завис и вдруг сорвался оттуда на самое ее дно, да так, что сладкая острая боль пронзила ее живот и освободила его от протяжного, жалобного крика. Он замер на вытянутых руках, а затем бережно задвигался, заглядывая в ее искаженное страдающим удовольствием лицо. Она вцепилась в него и потянула к себе. Он тяжело осел и все также осторожно продолжил. В лихорадочном нетерпении она возложила руки на его бугристые ягодицы и, поощряя к насилию, принялась требовательно раскачивать его рычащую страсть, задавая ей силу и ритм. «Не жалей меня, Климушка, не жалей!» – бормотала она срывающимся голосом. И тогда он, голодный могучий самец, отпустив поводья и пришпоривая себя, принялся гоняться за ней, изнемогающей стонущей самкой – минуту, две, три, пять, семь – пока крепкими безжалостными толчками не загнал ее, обессиленную, в пределы, где она до него ни разу еще не бывала. Умирая под ударами чувственного тока, она помутненным сознанием впервые за все время их союза уловила его сдавленный стон, с которым он себя опустошал. Вслед за тем она вдруг взлетела и очутилась на нем, где по-прежнему сочлененная с ним нанизывала свою любовную агонию на его слабеющие толчки до тех пор, пока оба не затихли.
