Последняя из рода Мун: Семь свистунов. Неистовый гон - Ирина Фуллер

совершенно нечего терять, ты в какой-то степени защищен от самодурства правителя.

Но Элейн не могла не отметить, что король согласился на ее театральное представление, а ведь мог просто выставить за дверь, когда она только рассказала свою историю.

Пока она размышляла об этом, Болтайн тоже будто бы мысленно был где-то далеко.

– Вы как будто огорчены, Ваше Величество? – спросил Оддин.

Тот перевел взгляд на пару перед ним.

– Печалит история, которую я узнал. Еще больше огорчает, что я держал подле себя человека подобного сорта.

Элейн понимающе кивнула: если король был искренен, то чувствовал себя преданным и одураченным. Впрочем, она слишком мало знала о нем, чтобы делать такие предположения. Не исключено, что он сам искал повода сместить Донуна, а тут подвернулись Элейн с Оддином.

Чуть нахмурившись, Болтайн добавил:

– Донун будет наказан по всей строгости закона. А теперь ступайте и живите с миром.

Оставляя позади Его Величество, Донуна и всю эту историю предательства и мести, Элейн чувствовала себя растерянной. Еще несколько дней назад она думала, удастся ли доказать вину Ковина, – и вот он был мертв. Еще утром она тряслась из-за предстоящего разоблачения Донуна: столько всего могло пойти не так. И этот попал в темницу. Еще несколько часов назад она беспокоилась, что ее сценарий был недостаточно пугающим: наместник Мидленда повидал и не такое: одним призраком и письмом его будет не запугать. А затем явился Оддин, заявивший, что «почувствовал необходимость своего присутствия», и финальный штрих с его появлением в образе Ковина заставил Элейн поверить в успех.

Все закончилось так же внезапно, как началось тогда, в Лимесе, когда Оддин решил умыться в реке, и Элейн заметила и «узнала» его.

Сейчас она снова смотрела на то же самое лицо, но с совсем другими чувствами.

Оказавшись на площади возле королевского замка, Элейн остановилась, подняла глаза к небу и, не веря, что это правда, прошептала:

– Теперь всё.

И почувствовала, как крепкие, теплые руки коснулись ее, нежно обнимая. Оддин уткнулся подбородком в ее макушку и так же тихо произнес:

– Теперь все только начинается.

Элейн приняла его объятия, впервые не пытаясь высвободиться, и почувствовала: это именно то, что нужно. Оддин дарил ощущение, что она твердо стоит на земле, а не падает в бездонную яму. Было страшно думать о возвращении к прежней жизни. Элейн прежней уже не была.

– Ты помнишь, что обещала заехать к матери? – произнес Оддин, отстраняясь.

Эти слова отозвались радостным трепетом в душе. Элейн кивнула и улыбнулась.

Они отправились в путь на следующее утро. Оддин, приехавший в Колдуэн на Ветре, и обратно ехал верхом, сопровождая повозку, в которой путешествовала Элейн. Днем они почти не говорили, зато вечерами делили ужин. Это время запомнилось Элейн особой атмосферой доверия и уюта. Сидя в очередной таверне, они неторопливо трапезничали, подшучивая друг над другом, будто были знакомы много лет, рассказывая истории из своего детства и юности.

– Феолор сказал мне, что мы должны стремиться к смирению, – поделилась как-то Элейн мыслями, которые никак не выходили из головы. – Но ведь тогда Ковин по-прежнему угнетал бы весь Нортастер, а Донун безнаказанно развлекался на балах и охоте. Феолор говорил так уверенно, что с ним было трудно поспорить. И все-таки…

Оддин на это добродушно рассмеялся:

– Знаю, о чем ты. Он повторял про это свое смирение с тех пор, как мне исполнилось лет пять. Думаю, я все еще не осознал полностью, что к чему…

Он сделал глоток эля и с легкой грустью взглянул на горящие свечи: те стояли на каждом столике, торча из горлышек старых бутылок с залитыми воском боками. Элейн отметила, что, возможно, впервые за последние десять лет не чувствовала раздражения или страха, глядя на пламя. Теплый трепещущий свет дарил только умиротворение.

– Я свою службу выбрал именно из-за Магистра. Когда мне было лет четырнадцать, я стал силен и искусен в боевом мастерстве и начал рассказывать об этом всем, у кого были уши. Понимаешь, на балу обычно нет повода продемонстрировать подобные таланты, поэтому приходилось доносить словами. И тогда Магистр спросил меня, какую же пользу человек, столь одаренный физически, мог принести миру. Как будто я тренировался для чьей-то пользы! Все, что мне нужно было, – чтобы отец и брат больше не могли надо мной издеваться. И еще хотел доказать им, что не слаб. Магистр же сумел укрепить во мне мысль: не нужно никому ничего доказывать. Это есть первый шаг на пути к смирению: прими, что другие могут считать иначе, оставайся верен себе и не будь засранцем.

Оддин произнес последние слова назидательным тоном, каким, наверное, их когда-то говорил Феолор.

– Он постоянно повторял, что так же, как я тренирую физическую силу, должен тренировать силу духа. И в этих наших беседах я пришел к мысли о служении другим. – Он печально вздохнул: – Сейчас я понимаю, что разговоры с Магистром значительно повлияли на меня и мой выбор. Сделали сильным, добродетельным, справедливым, замечательным во всех отношениях…

Элейн рассмеялась:

– Но смирения ты так и не достиг? Самолюбование, кажется, никак не может уживаться в человеке со смирением.

Оддин усмехнулся и будто бы по секрету добавил:

– Просто не хочу, чтобы кто-то знал, какого духовного просветления я добился, поэтому изображаю спесь и напыщенность.

От этих слов Элейн закатила глаза. Она точно знала, что он не говорил серьезно. Как, впрочем, и всегда, когда расхваливал себя. И сейчас, возможно, она действительно начала понимать, о чем говорил Феолор: Оддин служил другим без остатка, без стремления получить похвалу. Не потому, что не имел выбора, а потому что мог. И в его общении с любым человеком, будь то король или слуга, никогда не было ни угодливости, ни надменности. Он говорил и держал себя с искренним уважением, отчего и сам вызывал симпатию почти у любого… Если только не разгуливал в форме карнаби по кападонской глубинке…

– А вообще, – серьезнее продолжил он, – воспитание силы духа – это путь. И сам путь – уже достойная цель для человека. За целую жизнь мы можем не стать мудрецами, которым подвластны все людские страсти. Но я стремлюсь к тому, чтобы быть верным себе и другим, жить в гармонии с миром, каким бы он ни был, и любить.

Последнее слово он произнес особенно проникновенно, и Элейн бросило в жар. Благодаря приглушенный свет таверны, скрывающий румянец, она прочистила горло и ответила:

– Это, кхм… звучит хорошо…

Оддин так долго и многозначительно смотрел на нее, что Элейн решила поскорее закончить трапезу и отправиться к себе. Интимность вечеров, пускай они и проходили в людных