Мое имя Бродек - Филипп Клодель

– Гляди, – шепнул мне на ухо Оршвир, – не осталось ничего, совсем ничего. Ты стал несчастнее от этого?

– Ты сжег бумагу, а не то, что у меня в голове!

– Ты прав, это всего лишь бумага, но на этой бумаге было все то, что деревня хочет забыть и забудет. Не все такие, как ты, Бродек.

Вернувшись домой, я все рассказал Федорине. Она держала Пупхетту на коленях. Малышка дремала. Ее щечки были нежными, как лепестки цветов персика, что распускаются в нашем саду, первыми оживляя начало наших весен. Их называют Blumparadz – райский цвет. Если подумать, довольно странное название, будто бы Рай может существовать на этой земле. Впрочем, будто бы он может существовать вообще где бы то ни было. Эмелия сидела у окошка.

– Что ты об этом думаешь, Федорина? – спросил я ее в конце концов.

Она ничего не ответила, разве что пробормотала какие-то обрывки слов, не имевших смысла. Потом все-таки сказала через несколько минут:

– Это тебе решать, Бродек, только тебе. Мы сделаем, как ты решишь.

Я посмотрел на них, на всех троих: на маленькую девочку, молодую женщину и старую бабушку. Одна спала, словно еще не родилась, вторая напевала, словно была не здесь, а третья говорила со мной так, словно уже была не здесь.

Тогда я сказал каким-то странным, совсем чужим голосом:

– Мы уйдем завтра.

XL

Я выкатил старую тележку. Ту, вместе с которой я и Федорина пришли сюда, довольно давно. Вот уж не думал, что она снова пригодится нам когда-нибудь. Не думал, что снова придется уйти. Но, возможно, таким, как мы, тем, кто создан по нашему образу, уготован лишь вечный уход?

Отныне я далеко.

Далеко от всего.

Далеко от других.

Я покинул деревню.

Впрочем, возможно, я уже нигде. Может, я покинул историю? Может, я всего лишь путешественник из притчи, раз уж настало время притчей?

Я оставил пишущую машинку дома. Она мне больше не нужна. Отныне я пишу в своем мозгу. Нет более сокровенной книги. Ее никто не сможет прочитать. Мне не придется ее прятать. Ее ни за что не найти.

Сегодня утром, проснувшись очень рано, я почувствовал рядом с собой Эмелию, а в колыбели увидел еще спящую Пупхетту с большим пальцем во рту. Я взял их обеих на руки. Федорина на кухне была уже готова. Ждала нас. Узлы были увязаны. Мы вышли бесшумно. Федорину я тоже взял на руки. Она такая старая и такая легкая. Жизнь так ее истончила. Она как белье, стиранное миллион раз. Я двинулся в путь, неся три своих сокровища и таща тележку. Кажется, был когда-то путник, который тоже ушел из своего сожженного города, неся на плечах старого отца и маленького сына[10]. Должно быть, я где-то вычитал этот рассказ. Да, должно быть, где-то вычитал. Я прочитал столько книг. Хотя, быть может, это Нёзель рассказывал? Или Кельмар, или Диодем.

На улицах было тихо, дома́ спали. Как и их обитатели внутри. Наша деревня похожа на саму себя, на стадо, как сказал Оршвир, да, на стадо домов, которые мирно жмутся друг к другу под еще черным, но беззвездным небом, безжизненным и пустым, как камни ее стен. Я миновал трактир Шлосса. В его кухне брезжил тусклый свет. Миновал кафе мамаши Пиц, кузницу Готта, булочную Вирфрау и услышал, как он месит там свое тесто. Миновал крытый рынок, церковь, скобяную лавку Рёппеля, мясную Брохирта. Я прошел мимо всех источников и выпил немного воды в знак прощания. Все эти места были живыми, целыми, нетронутыми. Я на мгновение остановился перед памятником павшим и прочитал то, что всегда читал: имена обоих сыновей Оршвира и имя Йенкинса, нашего полицейского, погибшего на войне, имена Катора и Фриппмана, и свое собственное, наполовину стертое. Я задержался, потому что почувствовал на своей шее руку Эмелии, которая наверняка пыталась сказать мне, чтобы я уходил, потому что ей никогда не нравилось, если я задерживался возле памятника и читал имена вслух.

Это была прекрасная ночь, холодная и ясная, а впрочем, было не похоже, что она хочет кончиться, ей нравилось медлить в своей чернильной черноте, крутиться в ней туда-сюда, как некоторые любят порой понежиться утром в постели, в пропитанных теплом простынях. Я обогнул ферму мэра. Слышал свиней, копошащихся в своих загородках. Видел также, как Лиз Кайнауге проходит через двор, держа в руке ведро, наполненное молоком, которое выплескивалось через край в такт ее шагам, оставляя позади немного своей белизны.

Я шел. Пересек Штауби по старому каменному мосту. Остановился на какое-то время, чтобы в последний раз услышать ее голос. Река ведь много всего рассказывает, надо только уметь слушать. Но люди никогда не слушают то, что им рассказывают реки, что им рассказывают леса, животные, деревья, небо, скалы в горах, другие люди. Однако нужно время, чтобы говорить, и время, чтобы слушать. Пупхетта еще не проснулась, а Федорина задремала. Только у Эмелии были широко открыты глаза. Я нес их всех троих без труда. Не чувствовал никакой усталости. Вскоре после моста я заметил метрах в пятидесяти от себя Онмайста. Словно он ждал меня, словно хотел показать дорогу. Он двинулся мелкой трусцой и так бежал впереди больше часа. Мы поднимались по тропинке к плато Ханек. Прошли через большой хвойный лес. Хорошо пахло мхом и пихтовыми иголками. Корни больших деревьев окружали светлые венчики снега, а ветер раскачивал верхушки и слегка поскрипывал стволами. Когда мы добрались до верхней границы леса и пошли через верховые пастбища Буренкопфа, Онмайст забежал вперед и взобрался на скалу. И когда его осветили первые лучи зари, я заметил, что это вовсе не Онмайст, ничейный пес, ходивший по нашим улицам и домам, словно все это было его владением, но лис, очень красивый и очень старый лис, насколько я мог об этом судить, который застыл, повернув ко мне голову и глядя на меня долгим взглядом, а потом одним проворным и грациозным прыжком исчез среди дрока.

Я шагаю без устали. Я счастлив. Да, я счастлив.

Вершины вокруг – мои сообщники. Они укроют нас. Несколько мгновений назад я обернулся возле распятия с прекрасным и странным Христом, чтобы бросить последний взгляд на нашу деревню. Обычно отсюда открывается такой красивый вид. Видишь все уменьшенным. Дома кажутся игрушечными. Стоит вытянуть руку, и кажется, будто они все поместятся в горсти. Но сегодня утром я ничего этого не увидел. Напрасно смотрел. Я ничего не видел. Хотя не было ни тумана, ни облаков, ни дымки. Но внизу не было никакой деревни. Не было больше деревни. Деревня, моя деревня, совершенно исчезла. А вместе с ней и все остальное: фигуры и лица, река, живые существа, страдания, тропинки, которыми я только что шел, леса, скалы. Словно пейзаж и все, что он содержал в себе, стерлось под моими шагами. Словно по мере моего продвижения вперед разбирали декорации, складывали раскрашенное полотно, гасили свет. Но за это я, Бродек, не в ответе. В этом исчезновении я не повинен. Не я его вызвал. Я этого не желал. Клянусь.

Меня зовут Бродек, и я тут ни при чем.

Бродек – это мое имя.

Бродек.

Запомните, пожалуйста.

Бродек.

Вы найдете на этих страницах россыпь фраз, которые я умышленно позаимствовал у нескольких авторов, впрочем, без их ведома. Да извинят они меня за это и примут мою благодарность:

«Alle verwunden, eine tödtet» (Все ранят, одна убивает) – девиз, написанный на немецких каретных часах XVII века, изготовленных Бенедиком Фюрстенфельдером, часовым мастером из Фридберга, которые несколько лет назад были выставлены на аукцион во Франции.

«Выговориться – вернейшее лекарство» – фраза из Примо Леви[11], извлеченная из его произведения «Вызов молекулы».

«Раз уж настало время притчей» – принадлежит Андре Дотелю[12], в его «Баснословной хронике».

«Я узнал, что мертвые никогда не оставляют живых» – чуть измененная цитата из Фади Стефана[13], которую я нашел в его прекрасной книге «Колыбель мира».

«Я пишу в своем мозгу» – это, если память меня не подводит, замечание Жан-Жака Руссо из его «Исповеди».

Благодарности

Хочу сердечно поблагодарить Мари-Шарлотту д’Эспуи, Лоранс Тардьё и Ива Леона, которым удалось своими объединенными усилиями уберечь «Бродека» от информационной ночи.

Да будет мне также позволено приобщить к этой книге людей, которые в разные моменты моей жизни много значили для меня, а исчезнув на два года, пока я писал этот роман, постоянно сопровождали мою мысль и ее движение: Мари-Клод де Брюнофф, Лорана Бонелли, Марка Вильружа, Рене Лобьеса, Жан-Кристофа Лафая, Патрика Беро, Жака Вильре.

Наконец, спасибо всему коллективу издательства «Сток», который под руководством Жан-Марка Робертса свидетельствует мне свое доверие и дружбу; и Микаэле Хайнц, верной читательнице с того берега Рейна за ее неоценимые советы.